Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев

Вот именно: глас вопиющего в пустыне.

Записка в бутылке — с необитаемого острова по имени Иммиграция.

To Whom It May Concern.

Посвящение-8. Тане Бек: Преждевременная эякуляция

Знаешь, я теперь поняла, что с ним творится. Он не может поверить, что это ничего не значило.

Эрнест Хемингуэй. Фиеста

Я желаю удачи своему сопернику. Увы, в сослагательном наклонении. То есть в прошлом. Если б можно было повернуть время вспять! Главная ошибка моей жизни — эта женитьба. Света называла его своим нулевым мужчиной, но это как сказать. Дон Жуан, который готов был ради нее пожертвовать благословенной свободой, — уже не Дон Жуан. А зацепила она его на своем дне рождения. Или еще раньше? Как только познакомились? Я же их и свел.

Как раз в Ольвии ей исполнилось двадцать, и если бы не Анатолий, отметили бы скромно, вдвоем, утаив от остальных. Был грех — я проговорился.

В тот год стояло знойное засушливое лето. Света боялась, что цветы все сгорят, — вот я и спас часть из них: собрал ей небольшой букет, а заодно притаранил трехлитровую бутыль молодого вина, сырец называется. Смотался за ним на винный завод, километрах в пяти от раскопок. Анатолий превзошел меня: раздобыл где-то арбуз, а наша хозяйка (мы жили с ним в одной хате) зарезала гуся и испекла в яблоках. По нашим студенческим меркам, роскошь, но в отличие от нас Анатолий был уже аспирантом, башли у него водились. Света была тронута, а я, любуясь натюрмортом на столе, гадал: началось уже у них, пусть пока на уровне флюидов? Сколько я о нем потом думал? А он — обо мне? А Света — о нем? Допускаю, что для нее тот мимолетный флирт в Ольвии был незначительным эпизодом. Так почему мне, стороннему наблюдателю, так глубоко запал и мучит до сих пор их скоротечный роман? Да и можно ли назвать романом одно несостоявшееся мгновение любви?

Не в пример Анатолию, я не был скособочен на сексе и не сводил любовь к нему одному. Моя любовь была единственной и целеустремленной, а не множественной и безличностной, как у нашего донжуана.

«Донжуан» звучит, пожалуй, немного высокопарно, но я употребляю это имя скорее в мифическом, чем нарицательном смысле, поскольку судьба и философия севильского соблазнителя стала мифологемой — в отличие от иных нарицательных героев: другого дона, например, его соплеменника из Ла Манчи. Если говорить не о донжуанстве как явлении, а о конкретном его носителе, следует обозначить Анатолия иначе: шалун, прелестник, шармер, мачо, блудодей, потаскун, кобель, охальник. Того проще: трахальщик. Или кидала. В том смысле, что палки кидал налево и направо.

Может, я преувеличиваю, но, по-моему, ни в обеих наших археологических группах — одна из Питера, другая из Киева, — ни в самом селе Парутино, которое примыкало к раскопкам древнегреческой колонии Ольвия, не осталось ни одной бабы в подходящем возрасте, которой он бы, по его собственному выражению, не вдувал, а наезжал Анатолий сюда каждое лето. Что говорить, профи: не пропускал ни одной дырки, трахал все, что движется на двух ногах. Имею в виду баб — настоящего донжуана мужики оставляют равнодушным, как чужд он любым извращениям и лишен сексуального воображения. Помню недоумение Анатолия, когда я признался, что меня возбуждает раздвоенный древесный ствол — женщина вверх ногами.

Странная вещь, его курятник продолжал относиться к нему хорошо, снисходительно, я бы сказал, по-матерински и единодушно осудил Свету — что заставляет страдать человека, который до нее не ведал, что такое любовные муки, да и вряд ли подозревал об их существовании, проходя по жизни легко и весело, без напряга. Мог бы, конечно, уточнить, что именно в Свете их раздражало, но не хочу утяжелять рассказ психоложеством.

Анатолий был не только великим практиком, но и теоретиком, философом, адептом… хотел сказать «любви», но задумался. Любовь все-таки была ему, как сейчас говорят, по барабану. Скорее е*лематика, чем наука любви. Правда, это я разделяю, он же — по крайней мере, до встречи со Светой — не видел разницы между Венерой и Эросом, ставил знак равенства между любовью и сексом, подводя теоретическую базу под свой промискуитет. Это сугубо, как мне казалось, личное, субъективное тождество он распространял на всех остальных, полагая, что мы все обманываемся, принимая похоть за любовь. В том числе бабы, даже самые невинные и романтичные из них.

— Свою собственную похоть? — уточнил я.

— И свою, и чужую. Когда они думают, что влюблены в кого-то, просто хотят с ним перепихнуться больше, чем с кем-то другим, хотя и других не исключают, будучи натурами полигамными. Само это слово «любовь» — не более чем женский эвфемизм, чтобы скрыть куда более элементарные потребности. С одной у меня вышла история — разок трахнулись, а когда снова подзавелись, ее мужик возвращается. Да я и незнаком с ним был. Успел шепнуть: «Ничего, мол, не расстраивайся. Муж дое*ет» — и сделал ноги. Согласись, чисто физически нам все равно с кем: резервуар для спермы, а на эту роль сгодится любая. А то заметят на себе похотливый взгляд и тут же напридумают, что мужик в них втюрился, тогда как тот просто хочет отхарить. Таких влюбленных любая бабец может насчитать десятки, если только не окончательная уродка. Что их удерживает от пое*ели с кем попадя, только страх: страх забеременеть, страх перед обнаружением, страх за репутацию, невротический страх внебрачной случки. Стыд — тот же страх. Да мало ли! Не специалист по фобиям. Что означает любовь — однозначно.

— А любовь импотента?

Анатолий расхохотался:

— Чего не знаю, того не знаю. Лично мне в ближайшее время не грозит. Бью без промаха. Ни одной осечки.

В то время я как раз читал роман Хемингуэя про алкаша-импотента, трезвенника-еврея и стареющую нимфоманку, в которую оба по уши, а она, собираясь выйти за совсем уж не просыхающего шотландца, умыкает на пару дней девятнадцатилетнего матадора, которого ревнивый еврей молотит перед самой корридой, а заодно задевает алкаша-импотента, совсем уж незаслуженно. Роман водянистый, занудный, но от кой-каких моментов я впечатлился. Ну, скажем, мысль о том, что только импотент, с его безнадежной тоской по утраченному, знает толк в любви. Дал книгу Свете, хоть и с некоторой опаской, зная уже, что Анатолий положил на нее глаз. На том раннем этапе гадательных моих предположений его интерес объяснялся вовсе не личными свойствами Светы, тем более Анатолий считал мужским преувеличением отличие женщин одна от другой, а тем, что, охочий до баб, он оказался в положении крестьянина, который, обработав и истощив окрестные земли, искал теперь новые, девственные. Вот именно — девственные, а в том, что Света еще девственница, сомнений быть не могло. Уже тогда, давая ей «Фиесту», я опасался, а теперь почти уверен, что роман сыграл свою роль в том, что произошло и чего не произошло у нее с Анатолием. Вольно или невольно послужил сводней. Не я, а Хемингуэй. Хотя свел их я. Точнее, представил друг другу, когда Света забежала ко мне за «Фиестой».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});