Распутье - Иван Ульянович Басаргин

партизан.

– Да хватит вам старое вспоминать! В распыл, в распыл – будто мы того не делали и не делаем.

– Да не к тому я. То пустил в распыл Ширяев, а Бережнов взял да и отпустил нас на все четыре стороны. Оружье приказал побросать в речку. С тем и ушли.

– Это он готовил себе отход, – зашипел снова неудачник-командир.

– Ну, здоро́во, сват, – вышел вперед Макар Сонин, который прятался за спинами других партизан. – Я тоже помню тебя, как ты нас с Гадой трепанул в Забайкалье. Вот видишь, как: куда бы ты ни подался, везде тебя с обеих сторон помнят, одни по-доброму, другие по-злому.

– Здорово, Макар Алексеевич. Вот дела-а. Ты откуда? Как сюда добрался? Я, видишь, годами добирался. Ну вот, кажется, и добрался.

– Да уж вижу. Я тоже годами добирался, а пришел домой, меня тут же под ружье, снова под ружье. Американцы нас спасли из «эшелона смерти», некоторые из них подались к нам в партизаны. Попали в отряд Шевчука, тот пленил нас. Мериканцев тотчас же выгнал, мол, не нужны мне соглядатаи в отряде, не поверил, что они от души шли воевать против белых, нас токо подержал чуток, выяснил, кто и откуда, потом прогнал домой, мол, кто был с мериканцами, тот уже наполовину шпион. Вот и все. Отвоевался, так ты думал? А я думаю, что та война только началась. Тебе уже сказали, что и как дома. Тарабанов ошалел, мстит нашим за отца, за свое прошлое мстит.

– Ну а ты, Макар Алексеевич, что будешь делать с нами?

– За прошлое поставил бы к стенке, а сейчас и сам не пойму, где прошлое, а где настоящее, кому достанется будущее. Мир, держи руку! Если нашлось два разумных, то найдется и третий. Опустите, парни, оружье. Кто пал на колени, у того нет ножа. Верните золотое оружье есаулу, до этого, кажется, ты званья дослужился?

– Да. Будь злее, мог бы стать и генералом. В такую коловерть только и хватать чины, – спокойно усмехнулся Бережнов.

– Наши едут, сейчас все и рассудим.

По тропе трусило десяток всадников, хоть и отпустил бороду Шишканов, но Устин узнал его. Он был все в той же затрепанной шинелишке, хотя стояла жара. Кажется, стал чуть шире в плечах, лицо озабоченно-суровое, под глазами чернь. От забот, наверное.

– А-а, Устин! Вернулся блудный сын в отчий дом. Здорово! – подал жесткую руку. – Чей будешь-то? Вижу, наши вас взяли?

– Безоружных и младенец возьмет, – усмехнулся Устин. – А уж чьи мы, того и сами не знаем. От одного бережка оттолкнулись, а другой бережок не принял нас, вот и остались посередке.

– Где оружие?

– Шевченок отобрал. Шли к нему, но не принял.

– Дурак! А ведь вы с ним немало каши выхлебали. Не поверил?

– Да нет, он-то вроде и поверил, но не поверил большой начальник Никитин.

– Знаю я и этого дурохлёста. Не раз встречался и воевал с ним словесно. Таким же и остался: видит в людях только врагов, а там, где надо их видеть – отворачивается. Ну вот что, другой берег вас принял, надо спасать арестованных. Зря многие погибнут. Уберите ружья. Садись, казаки, ноги не казенные. Сейчас Петро приедет, всё и обговорим. Утонуть в этом омуте легко, тем более таким, как ты. Тарабанов стариков Лагутиных повесил, еще сколько засекет или повесит, то никто не знает. Душу свою зверскую, знамо, отведёт. Не разбирается, кто и чей – всех подряд. А ехал будто мобилизовывать наших в армию Колчака.

– Да что там Колчак! Колчак – уже пропетая песня. Может, еще с полгода продержится на нем корона Верховного Правителя. Кто только ту корону потом поднимет?

– Как там генерал Пепеляев? Я ведь одно время у него воевал.

– Работает под демократа, а сам вешает тех, кто против. У него с Колчаком разлад намечается. В некоторых частях бродят эсеровские и большевистские настроения. Как бы и часть чехов на их сторону не склонилась. Пепеляев пытается что-то предпринять. Да там уж, конечно, изменилась обстановка. Ты лучше расскажи, что представляет банда Тарабанова.

– Окопались в Каменке, подходу нет ниоткуда. Четыреста человек отряд, двадцать пулеметов. Сила немалая. Как ее брать, ума не приложу. Пойти на пулеметы, то всех посекут. Да еще в Яковлевке японцы стоят – тут всего километров семьдесят, сам знаешь.

– Хорошо, командир, корми моих ребят, думать будем.

Приехал Пётр Лагутин, обнял Устина, будто и не было размолвки, загудел:

– Вот тебя только здесь и не хватает, почти все собрались в общий котёл. Сказывай, что и как…

Командиры о чем-то долго спорили и совещались. Небольшими группами, а кто и в одиночку, разъезжались люди из лагеря. Скоро он опустел. Осталась малая охрана да командиры. Но скоро приехал начальник штаба Иван Шибалов. Шумно здоровался с друзьями, обнял Устина, хмыкнув, спросил:

– Вот и встретились. Ну а как присяга?

– Изопрела, как рубашка, – ответил Шибалову Устин. – Бога забыли, чёрта тоже, стоит ли думать о присяге? Высшие офицеры забыли ее, что уж о нас говорить. Только вот…

– Всё ещё сомневаешься? Я, браток, тоже, во мне тоже сидит червь сомнения, но у баррикады всего лишь две стороны. Всё это объяснимо: мы просто устали от войн, а времени всё обдумать нет.

– Хочу на землю, чтобы в руках ее пересыпа́ть, а не топтать конскими копытами, дышать ее паром, духом земли дышать. Не могу больше воевать. Не хочу.

– А надо. Кто, как не мы, должны выручить от зверя свой народ. Выручим, а уж там решай сам, как и что. Неволить не будем.

– Но эту землю надо еще отстоять, – вставил Шишканов. – Вот и помоги нам ещё чуток, есаул Бережнов. Тарабанов – поручик, а вы есаул.

– Помогу, хотя бы за то помогу, что вы нам поверили. Обязательно помогу.

– Верим. Без веры в народ нам не жить.

– Я, побратим, может быть, и не поверил бы тебе, если бы не такое дело, – прогудел Лагутин.

Наплыла ночь. Звёзды пристально смотрели на людей, о чем-то тихо переговаривались. Люди и звёзды. Звёзды – величавы, грандиозны, а люди? А люди – песчинки. И вся эта война не больше, как мышиная возня на земле, война песчинок. Кому она нужна? Голодных можно было бы накормить и без Гражданской войны. Но кто их накормит? Сытый голодному не товарищ. Люди и звёзды… Что человек против звезды? Пусть он живет миг, но и в этот миг хочет остаться человеком, умереть человеком. Устин где-то читал, что звезда, может быть, умерла уже тысячи лет назад, а свет