Распутье - Иван Ульянович Басаргин

фельдшера ли. Мы будем следовать за тобой. Да смотри не попади под пули партизан. Шибко гони. Конь выдержит, на сто рядов испытан.

Скоро топот копыт затих на таежной тропе. Конники сорвали с себя погоны и последовали за Ромашкой. Но недолго гнал Коршуна Ромашка, у Медвежьего ключа его перехватили партизаны. Спе́шили. Начали допрос. Ромашка поспешно рассказал о расстреле партизан, о спасении разведчицы Груни, просил послать лекаря к отряду, что ведёт сюда Бережнов. Остальных не удалось спасти. Убиты.

Подъехал Шевченок. Ромашка снова повторил рассказ. Шевченок хмуро бросил:

– Врешь ты все, Ромашка! Груня уже в нашем отряде.

– Тогда ошибся Устин.

– Там Устин? Нет. Устин не мог ошибиться. Значит, Устин еще жив. Живучи вы с ним. Горохов, Семин, Шилов, на конь! Будете сопровождать доктора. Мы вас прикроем. Я знаю Устина, на подлость не пойдёт, но люди меняются. А вдруг засада?

– Кто вы? – сурово спросил Ромашку Никитин.

– Мы были белыми, а сейчас не знаем, как себя и назвать.

– Это вы разметали отряд японцев у Тигрового ключа? – спросил Шевченок.

– Мы. Дорогу не уступили, вот и схватились. Чуток подрались с Ширяевым, Устин, кажись, его ладно поискромсал.

Груня открыла глаза. Долго затуманенным взглядом смотрела на человека, который склонился над ней, плотно закрыла веки, открыла, чуть вздохнула, прошептала:

– Устин, неужели это ты? Господи, услышал мои молитвы, хоть перед смертью дал свидеться. – Крупные слезы выкатились из уголков глаз, пробежали по щекам, остановились на шее, где часто-часто билась жилка. – А может быть, мне это мерещится?

– Нет. Это я, Груня. Прости, чуть опоздал. Лежи. Мы послали за вашими, может, доктора пришлют. Угнал Ромашку, теперь Туранов уехал. Везти тебя нельзя. Крови много уходит. Жить будешь, должна жить. Пуля прошла навылет. Груня, Груня, бедная моя Груня… Ты, кажется, говорила, что можно любую птицу поймать, а счастье не каждому в руки дается. Не шевелись. Лежи, Груша, лежи.

– Где ты был?

– Воевал, и до сих пор воюю.

– Слышала я, что ты до полковников дослужился?

– Не дослужился, а довоевался. Молчи, потом, если дадут ваши, поговорим.

Отряд Бережнова легко был взят в кольцо. Вперед выехал Шевченок, с ним Никитин.

– Ну, здоров ли был, Устин Бережнов?

– Как видишь, Гаврил. Доктора надо, Груня умирает.

Груня снова потеряла сознание. Посерело лицо, заострились черты лица.

– Вышнегорский, осмотреть раненую. А вам придется сдать оружие.

– Как же сдать? – удивился Бережнов.

– А так и сдать, вы взяты в плен, беляки, вон от погон еще следы остались, – закричал Никитин.

– Но ведь мы шли к вам, чтобы вместе с вами воевать.

– Чтобы завтра предать нас? Знаем мы вашего брата! – продолжал шуметь Никитин.

– Да, Устин, придется сдать оружие, это комиссар Приморского правительства, – с кислой миной проговорил Шевченок.

– Сдадим.

– Кто у вас офицеры? – наступал Никитин.

– Я есаул, – шагнул вперед Устин.

– Я штабс-ротмистр, – встал рядом с Устином Туранов.

– Я поручик, – подошел к друзьям Ромашка.

Начали выходить прапорщики, подпрапорщики, унтер-офицеры. И оказалось, что в этом отряде нет рядовых.

– Прекрасно, – многозначительно протянул Никитин.

– Доктор, ну как, будет жить? – спросил Шевченок.

– Будет. Хотя всякое может быть.

– Это самая боевая у нас разведчица. Наши глаза и уши. Спасибо за спасение!

– Своего человека спасал, – погрустнел Устин.

Груню перевязали и увезли на одну из таежных баз. Бережновцев же окружили тесным кольцом, даже отняли коней, пешком погнали в Анучино. Молчал Устин, молчали его друзья. Не пытался заводить разговор и Шевченок. Только Никитин с ненавистью посматривал в сторону Бережнова, что-то ворчал себе под нос.

Вечерело, Шевченок приказал свернуть с тракта и встать на ночлег. Развели костры, пустили коней пастись. Шевченок о чем-то долго спорил с Никитиным. Даже поругались. Никитин отошел к другому костру. Шевченок сел рядом с Устином. Вздохнул, тихо сказал:

– Сегодня ночью Никитин настаивает вас расстрелять.

– Почему же ночью, когда это легче сделать днём? – усмехнулся Устин.

– А ты не усмехайся, Никитин облачен властью, а я всего лишь командир. А почему ночью – у него надо спросить.

– Ну и дальше?

– Дальше я вас должен расстрелять. Хотя наши партизаны против вашего расстрела. Тебя многие узнали, многие помнят, что кого-то ты спасал, кому-то помог. А Никитин настаивает. Может быть бунт.

– А что же дальше? Уж договаривай.

– Уходи отсюда, Устин, своих уводи. И за Груню, и за твою былую человечность я не могу поднять на тебя руку. Что ты делал все это время, я не спрашиваю.

– Как ты, как все: убивал врагов своих. Но не помню случая, чтобы кто-то пришел к нам, а мы после этого ставили бы его к стенке. Мы принимали в свои отряды, вместе воевали. Давай уж честно: вы расстреляете и запишете, что прихватили белых… Но ведь мы сами сдались, сдали оружие на милость победителей. Это нечестно. Не верите? Предадим? Плохо делаете. Я читал Ленина, так он говорит, что надо верить тем, кто перешел на нашу сторону. Верить и извлекать пользу из белых генералов и адмиралов. А вы? Ладно, не будем спорить. Отпустишь – в ноги поклонимся, не отпустишь – бог тебе судья.

– Отпущу. Выставлю охрану из надежных ребят, они проспят вас.

– Коршуна отдай.

– Может, оставишь?

– Ты бы согласился оставить, если бы с конем прошел всю землю русскую? Друга бы оставил?

– Ладно, быть по-твоему. Но оружие не проси, единственно, что верну тебе – это золотое оружие за храбрость, кресты тоже, всем верну кресты. Знаю, как они добывались.

– Ну спасибо, Гаврил! Я думал, ты хуже, а ты большой человек.

– Обычный. Ты спасал меня не раз, дай и мне хоть раз тебя спасти, второй раз уже не буду. Квиты, на том и точку поставим.

– Как же Груня? Ить я могу ее больше не увидеть.

– Можешь больше не увидеть. А потом, Устин, она замужем, ты женат. Все быльем поросло. Забудь ее, а если можешь, то и прошлое.

– Прошлое не забывается. Еще раз кланяюсь в ноги за доброту твою. Ну куда же нам податься? Кем нам стать?…

Прокричала сова. Следом загремели выстрелы, затрещала чаща, топот коней по торной тропе удалялся. Никитин палил в воздух, орал истошно:

– Измена! Бога мать, всех перестрелять! Ловить! Убить!

На что Шевченок спокойно сказал:

– Убежали, – знать, молодцы! Ты не ел с ними пересоленную кашу на фронте, а я ел. Потому молчите и не полошите народ.

– Да я вас!.. Да вы!.. – задыхался Никитин.

– Вот такие, как вы, и портите всю обедню. Пришли люди с чиста сердца, а мы их в распыл. Прав Бережнов, что нам надо много и внимательно