Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Хосефа? Она тоже потеряла сына. Его сбили с пути, не уставала она твердить Эмме: буржуи украли у Далмау душу, и он, неискушенный, впал в гордыню, поддался соблазну богатства и наконец пристрастился к пороку.

С другой стороны, Анастази последовал за исполнителями до самого суда в Атарасанас и уже нашел адвоката, чтобы тот возбудил дело о возврате имущества субарендатору, хотя без особой надежды на успех, как разъяснил адвокат Хосе Мария Фустер. Томас снова привел его в дом Хосефы, где юрист ознакомился с иском, который принесли судейские, и услышал из уст Хосефы, потрясенной, чуть не потерявшей дар речи, что да, она действительно подписала договор, чтобы избавить Далмау от военной службы.

Об этом думала Эмма, воображая, в какой ярости вернется из суда Анастази, когда ворота фабрики изразцов распахнулись и лошади, запряженные в экипаж, обычно трусившие неспешной рысцой, рванули галопом; все-таки Эмма успела разглядеть внутри мужчину с широкими, густыми бакенбардами, который выдержал ее взгляд. Она побежала за экипажем, но всего лишь наглоталась дорожной пыли, и камешки, летевшие из-под колес, дождем посыпались на нее.

Эмма затопала ногами в бессильном гневе. Было уже поздно, время поджимало. В Братстве она еле отпросилась с работы; Хулия наверняка проголодалась, а начальник рвет и мечет, требуя чистых стаканов и чашек. Она не могла рисковать, лишиться работы было никак нельзя, похоже, только на эти деньги им с Хосефой и придется жить, поскольку головорез, который, скорее всего, будет продолжать одним предоставлять защиту, а у других вымогать деньги, пусть даже лишившись костюма и почти новых штиблет, уже заявил, что он и его семья не сдвинутся с места и он не станет платить ни сентимо, пока не получит назад то, что ему принадлежит. Вопрос только в том, думала Эмма, возвращаясь с фабрики изразцов в Братство, как они, основные квартиросъемщики, сами смогут вносить квартирную плату.

Она прилежно отработала остаток дня. Часто думала о Хосефе, о том, как жестоко с ней обошлась жизнь. Она потеряла мужа и дочь Монсеррат в борьбе за рабочее дело; потеряла сына Далмау по совершенно противоположной причине: буржуи украли у него душу, а теперь и у нее самой отнимают последнее. Поговорить с доном Мануэлем было просто необходимо: если он такой добрый католик, как все говорят, его долг – проявить сочувствие. Ясно, что на фабрику ей проникнуть не удастся, а где он живет, Эмма тоже точно не знала. Где-то на Пасео-де-Грасия, часто рассказывал Далмау, в квартире с высоченными потолками, с просторной террасой, выходящей во внутренний двор квартала; там без числа комнат, картин, ламп, серебра и прочего. Но Эмма не знала, где это. Зато знала, к кому можно обратиться.

Хотя час был поздний, у пиаристов на Ронда-де-Сан-Антони еще шли вечерние занятия, так же как в братствах и атенеях. И Далмау их там проводил, когда она сама, подменяя Монсеррат, учила катехизис в исправительном заведении монахинь Доброго Пастыря. Оставив Хулию на улице Бертрельянс на попечении Хосефы и принеся последней немного еды, Эмма отправилась к пиаристам и назвалась привратнику невестой Далмау Сала. Тот признал, что помнит такого, парень давал здесь уроки, и провел ее в скупо обставленную, темную комнату; иных и не бывает в религиозных учреждениях – на стене, на самом видном месте, распятие; деревянный стол и несколько стульев вокруг.

– Ты, должно быть…

В дверь вошел мужчина в черной сутане. Священник ей не подал руки.

– Эмма Тазиес. Я была невестой Далмау… Далмау Сала.

– Да-да, – перебил ее преподобный Жазинт. – Я знаю, о ком речь. И что же тебя сюда привело?

Эмма ринулась объяснять, почему ей пришлось прибегнуть к помощи преподобного, а тот слушал безучастно, пока она не упомянула, что никто уже давно ничего не слышал о Далмау и все считают, что его нет на свете.

– Вы в этом уверены? – спросил священник.

– Нет. Быть совершенно уверенными в таком невозможно. Хотя, если бы он был жив, его кто-нибудь да увидел бы. Родная мать считает, что его нет на свете, а теперь… Как я вам говорила, у нее отняли единственное средство к существованию. Она вдова, ей не от кого ждать помощи. Так что и ей недолго осталось жить.

– И ты хочешь, чтобы дон Мануэль вернул ей швейную машинку?

– Да. Я знаю, преподобный, что было между Далмау и дочерью дона Мануэля и какой трагедией это обернулось, но знаю также, что дон Мануэль – добрый христианин, а добрый христианин призван прощать обиды и не таить ни зла, ни ненависти, ни жажды мести. – Эту часть своей речи Эмма приготовила заранее, как только решила пойти к монаху; тот даже вздрогнул и выпрямился на стуле, услышав такие доводы. – Не думаете ли вы, что не выгода в несколько песет от продажи старой швейной машинки движет доном Мануэлем, а отвратительное, недостойное желание отомстить матери Далмау?

– Ты получишь возможность спросить его об этом сама.

Такая возможность представилась на следующий день. «Пусть только попробует не отпустить меня: яйца отрежу!» – с таким настроением шла Эмма отпрашиваться у начальника, хотя навахи у нее уже не было. Преподобный Жазинт дал знать, что дон Мануэль примет ее до обеда у себя дома, по такому-то адресу.

Она должна была добиться своего: Хосефа таяла на глазах.

Ее впустили с черного хода, провели по служебной лестнице на главный этаж, где она стоя ждала битых полчаса, пока та же самая служанка, которая с презрительной миной открыла дверь, сопроводила ее на господскую половину. Далмау не преувеличивал, описывая убранство дома, его богатство и великолепие. «Смотри, ничего не трогай; постарайся ничего не разбить», – свысока наставляла служанка.