Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Наконец, самый последний мой аргумент против допущения особого польского представительства в составе нашего — это то, что война далеко не кончена, никто с уверенностью не может знать, как она кончится, и если она, не дай Бог, обернётся против нас, то поляки могут от нас отойти, и в этом случае неизбежно их представители, близко познакомившиеся с нашими международными отношениями, могут оказаться опасными соглядатаями. Не исключается также возможность и шпионажа во время самой войны. Это моё последнее соображение произвело сильное впечатление на Терещенко, который мне сказал, что он совершенно со мной согласен, беда только в том, что он дал уже согласие Ледницкому. Но тут же Терещенко мило улыбнулся. «Моя профессия теперь всех надувать», — сказал он мне. Думаю, Ледницкий дорого бы дал, чтобы это услышать.

На этом мой разговор по польскому вопросу и кончился, предвещая мне и впредь полное благоволение министра и… преподнеся ряд неожиданностей, вроде только что услышанного признания. Я вспоминал тяжеловесные раздумья Милюкова, который никогда не обещал бы так легко Ледницкому «польское дипломатическое представительство», ну а уж если бы обещал, то, наверное, сделал бы всё, чтобы сдержать слово. В конце концов, я опять получал carte blanche и от Терещенко, который, при всей его обворожительности, явно не имел никакого плана по польскому вопросу.

В связи отчасти с польскими делами С.А. Котляревский, который был товарищем министра исповеданий и так и не захотел пойти к нам на место Нольде, ссылаясь именно на то, что раз Нольде ушёл, значит, вообще это место опасное, устроил ряд совещаний по вероисповедным вопросам, одно из коих касалось весьма характерного для этого времени сюжета, а именно возможности освобождать от несения военной службы на фронте лиц, по своим религиозным убеждениям не могущих участвовать в войне, которую они не приемлют.

Случай возник в связи с менонитами, отрицающими, как известно, войну, но военное ведомство почему-то хотело придать этому общее значение и предлагало издать составленное в общих выражениях распоряжение о том, что вообще лица, не приемлющие войну в силу религиозных причин, освобождаются от службы на фронте. Не знаю, какие тайные пружины заставили военное ведомство так широко поставить вопрос, когда июньское наступление уже было решено, но, признаюсь, я был совершенно озадачен, когда генерал Абрамович предложил совещанию уже готовый проект указа Временного правительства. На этом редком по своему составу совещании были следующие лица: кроме председателя С.А. Котляревского барон Ропп, епископ Цепляк, Кони, профессор Петражицкий, князь Е.Н Трубецкой, М.М. Винавер, присяжный поверенный Сахаров и представители ведомств. От МИД был я. Произошёл обмен мнениями, не лишённый исторического интереса.

После горячей речи представителя военного ведомства в защиту проекта выступил прежде всего Кони, который в необыкновенно яркой форме рассказал несколько случаев из своей практики и поделился наблюдениями над сектантами, считая вопрос крайне интересным с юридической точки зрения, но в практической форме не допускающим постановки, подобно той, которую делало военное ведомство. Петражицкий, исходя из предпосылок психологического характера, выяснял всю неопределённость понятия «религиозной неприемлемости войны». Барон Ропп и Цепляк указывали на несообразность проекта, из которого следовало бы, что христианские религии вроде католичества или православия «приемлют войну».

Князь Е.Н. Трубецкой дал уничтожающую характеристику русского народа, отвечая на слова генерала Абрамовича, что, мол, в характере русского народа есть «неприятие войны». По этому поводу Трубецкой сказал: «Вы говорите — русский народ незлобив, трудолюбив и по характеру своему мирен и честен, а я говорю вам — он зол, ленив, буен и бессовестен. Если подобный указ будет издан, то вся русская армия как один человек «по религиозным причинам» признает для себя невозможным, «неприемлемым», как говорит генерал, воевать». Эти слова в то время, когда на официальных собраниях продолжали курить фимиам, были таким ярким диссонансом, что здесь, среди русских, евреев и католиков, они казались бы оскорбительными для национального чувства, если бы в применении к настоящему случаю не были более чем уместны.

Наконец, Винавер задал ядовитый вопрос представителю военного ведомства, почему именно эта тема обсуждается — или действительно наши дела на фронте настолько блестящи, что мы можем без риска ослаблять наши кадры?

Когда очередь дошла до меня, то я с точки зрения дипломатического ведомства высказал сомнение не только в своевременности постановки вопроса, но и в целесообразности ограничения его рамками «религиозных чувств»: ведь в этой войне могут быть не только конфликты с религиозной совестью сражающихся, но и, например, с национальным чувством. Я указал на поляков, сражающихся друг с другом, на австрийских славян, сражающихся с русскими, на эльзасцев, трансильванских румын и т.д. С точки зрения государства не может быть никакого сомнения, что в войне мы должны проходить мимо этих конфликтов и требовать от всех равно долга крови и жизни. Присяжный поверенный Сахаров говорил также о практической невозможности правильно регистрировать лиц, добросовестно «не приемлющих войну», и отличить их от просто желающих уклониться от военной службы. В результате этот совершенно неожиданный проект был всеми, кроме представителей военного ведомства, осужден и не получил дальнейшего движения.

Котляревский, идя со мной по окончании этого совещания, происходившего в министерстве внутренних дел, говорил, что ему понравилась моя речь и что у меня имеется, как он сказал, «государственный инстинкт». Я его спросил, не знает ли он, почему такой странный проект возник, да ещё в военном ведомстве. Котляревский пробормотал: «Должно быть, векселя Совдепам». Так мне и не пришлось узнать, для чего столь парадное совещание имело место, поскольку никаких следов этого дела мне в дальнейшем найти не удалось. Терещенко, как оказалось, тоже ничего не знал и с большим удивлением услышал от меня все подробности совещания. Это было совсем незадолго до знаменитого наступления 18 июня. Думаю, если бы указ Временного правительства в том виде, как его спроектировало военное ведомство, вышел, он имел бы самое деморализующее значение для фронта.

Возвращаясь к польским делам, должен сказать, что Терещенко действительно «надул» Ледницкого в отношении польского представительства. Столь спутаны и сложны были отношения между поляками разных ориентаций, что создание в составе русской дипломатии польского ручейка вызвало бы среди них сильное волнение, которое отразилось бы крайне неблагоприятно на и без того хрупких русско-польских отношениях. Честолюбивая мечта Ледницкого стать, так сказать, польским министром иностранных дел, хотя бы временно, в составе нашего дипломатического ведомства, на этот раз рухнула. Помимо этого, как я указывал, в таком деле, как совместная дипломатическая служба, требующем доверия, ввести поляков в состав нашего дипломатического корпуса без обычной процедуры приёма на дипломатическую службу значило бы иметь всегда потенциального шпиона.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});