Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

попросила еще повременить. И только несколько позже, когда вошел в кабинет, сообразил, что она не зря сидит в приемной. Геннадий Игнатьевич спокойно и доброжелательно, будто перед этим его ничто не расстраивало, вышел из-за стола, энергично пожал руку, сказал:

— Извините, Пантелей Харитонович, выбился из графика — заставил вас ждать.

— Не беда, ответил Пташка, окинув любопытным взглядом, пожалуй, такой по размерам, — тут же прикинул он, — как у Пал Палыча, кабинет. Увидел помощника секретаря, устроившегося в сторонке, обрадованно кивнул ему — А я уже думал тебя нет на работе.

Геннадий Игнатьевич улыбнулся:

— Ну что вы, Пантелей Харитонович, в такие дни, как сегодня, мне не обойтись без Виталия Самойловича. — И пригласил: Присаживайтесь, пожалуйста.

Пташка откровенно рассматривал секретаря, с которым ранее так близко не сводила жизнь. Перед ним был человек крепко сбитый, коренастый, смуглый, со светло-карими цепкими глазами. Его некогда темные волосы, прихваченные густой сединой, зачесаны на боковой пробор, что ныне не часто встретишь. На лице рубцы, какие остаются после глубоких ожогов. И Пташка, поняв, что имеет дело с бывшим фронтовиком, спросил:

— Где же твои ордена? Или не заслужил?

Геннадий Игнатьевич, тоже успевший рассмотреть нового посетителя, недоуменно вскинул темные брови и вдруг понял, заулыбался.

— А мы с тобой, Пантелей Харитонович, наверное, одинаковые. Ты ведь тоже не каждый день носишь свои награды. Вот и я: в праздники да когда к начальству надо являться. Тут, правда, еще приходится учитывать, по какому делу. Если чувствуешь, что все в ажуре, тогда можно и с орденами. А если «па ковер», то уж лучше припрятать их все равно не поможет.

— Ишь ты! — удивился Пантелей Харитонович.

— А как же, — засмеялся секретарь. Ему явно начинал нравиться этот рабочий, пришедший, как указано в журнале, «по государственному делу», и так просто перешагнувший обычный этикет, — У нас так, Пантелей Харитонович: прежние заслуги не в счет, если дело валишь.

— Это хорошо... Между прочим, при случае, скажи в правительстве, мол, надо вешать Звезды тем, кто помоложе. Пусть красуются, радуются, силой играют Да они после этого черту рога своротят!

— Ну, Пантелей Харитонович, здесь ты не нрав, — возразил Геннадий Игнатьевич. — Высокая награда — не только стимул. Пожилым людям — это благодарность Родины.

— Может быть, и так, — заметил Пташка. — А все же лучше, если стимул и благодарность воедино сливаются. Когда впереди жизнь — ой сколько доброго и необыкновенного способен такой человек совершить!

— Да, — закивал Геннадий Игнатьевич, — вариант, конечно, наиболее подходящий. Но как определить, как заметить и талант, и возможности в ту пору, когда они только едва проявляются?

— Об этом и говорю: что на виду, что не требует особых усилий, за то охотнее беремся. Производство, например, вовсю двигаем, а вот душой не занимаемся как следовало бы. На нашем хим-дыме в пятьдесят девятом первый ковш земли вынули. Сейчас — пять батарей, да сколько химических цехов!.. А от сукиных сынов никак не избавимся.

Геннадий Игнатьевич нисколько не удивился такому разговору. Не первый раз к нему приходят люди, заботясь не о своем личном, а поделиться мыслями, сомнениями, высказать предложения по самым различным проблемам хозяйственной и общественной жизни.

— Что ж, согласен, Пантелей Харитонович, — заговорил он, — завод построить можно гораздо быстрее, нежели воспитать человека. Но, определив на данном этапе как первоочередную задачу создание материальной базы коммунизма, Двадцать третий съезд вовсе не освободил партию от ее постоянной обязанности — воспитания нового человека. Каждый партийный съезд выдвигает тактические задачи, отвечающие духу времени, при сохранении основной стратегической линии партии — материально и духовно привести советских людей к коммунизму. Несомненно, и очередной съезд, к которому мы сейчас готовимся, проанализирует состояние дел и на основе достигнутого откорректирует дальнейшие планы, наметит главные направления деятельности всей партии на ближайшие годы в политике, идеологии, экономике... Мы понимаем, какое сложное и ответственное дело взвалили на свои плечи. Тем не менее нас ничто не остановит... Вот и сейчас воспитывал одного...

— Этого, что выскочил, как чумной?

— Вот, вот.

— Признаться, я уже струхнул: думаю, гляди, Пантелей, в оба, чтобы и тебе рикошетом не досталось.

Геннадий Игнатьевич раскатисто засмеялся. Голос у него густой и, не будь звучащих в нем добрых интонаций, мог бы показаться грубоватым.

— Значит, струхнул, вояка? Что-то не очень верится, — И посерьезнел: — Понимаешь, Пантелей Харитонович, анонимки одолевают. Заинтересовался, почему коммунисты не решаются высказываться открыто?

— Ну и почему? .

— Пытаюсь выяснить. С шахты, где подвизается этот деятель, пришло пять анонимок. И все — итээровцы пишут. Так он же, оказывается, сукин сын, осуществляет «волевое» руководство.

— Что ж, управы на него нет?

— Шахта план выполняет, товарищи из райкома редко наведываются больше по отстающим предприятиям мотаются. А он и возомнил себя удельным князьком. Тем более реформа расширила права хозяйственников. Возможностями-то большими располагает! И рублем прижать может, и в жилье отказать, и других благ лишить, если кто чуть голос подаст. Вот и боятся.

— То такие коммунисты — липовые, — сказал Пантелей Харитонович.

— Оно конечно... Только по-человечески и их можно понять. Живые люди — с этим нельзя не считаться. Один из них написал: «У меня семья, ее надо кормить. И все же не сочтите мое заявление «желудочным». В таком положении и остальные инженерно-технические работники нашей шахты,. А сказать в открытую — значит, сознательно покушаться на благополучие семьи».

— Да, тут без маскировочки не обойтись, — закивал Пантелей Харитонович.

— То-то и оно, — Геннадий Игнатьевич принял предложенную собеседником сигарету, прикурил от его огонька.

— А вот рабочие анонимок не пишут, — с достоинством проговорил Пантелей Харитонович. — Знаешь, почему? Не в рабочем это характере... К тому же сейчас даже самый закоренелый бюрократ, если и задержался где, побаивается прижимать рабочего. А чтоб отмзтерить или еще как обидеть — такое давно минулось. За рабочего человека и партия, и государство, и профсоюз сразу же вступятся. И сам он теперь хамства никому не спустит. Хотя бы меня взять! В ответ так пугану — тошно станет. Что мне терять? Руки, они всегда при мне. Работы хватает. То ж и не задевают мою рабочую гордость. Зато между собой начальство жестоко скубется. Да еще и при подчиненных. Прибегает как-то начальник цеха и с ходу на мастера: «Ты подпасок! — кричит. — Хреновый подпасок!» А тот тоже на нерве: «Каков пастух — таковы и подпаски!..» Похлеще врезать, видать, не хватило духу.

Пантелей Харитонович притушил сигарету и тут же взял другую.

— Много куришь, — заметил Геннадий Игнатьевич.