Багровые ковыли - Виктор Смирнов

– Понимаю, – сказал Старцев. – Но я не могу никуда из Москвы уезжать, пока не разберутся с Гохраном. Как комиссар, я за все отвечаю!

– По поводу Гохрана сегодня же буду в ЦК, – пообещал Свердлов. – Да и кто сейчас может разрушить Гохран? Что касается вас. Вы тот же час отправитесь на моей машине за лучшими вашими ювелирами-оценщиками и отберете в хранилище коммерческих бриллиантов примерно на десять миллионов франков. Их и повезете. Ваше дело будет довезти…

– Но как?

– Это делается очень просто, – улыбнулся председатель Красного Креста. – Комар носа не подточит. Поедете с одним саквояжиком, а в саквояже будет, на виду… ну, скажем, сто тысяч франков для помощи нуждающимся русским солдатам, что остались во Франции, после того как наш корпус[39] был распущен.

Видя, что Старцев все еще колеблется, Вениамин Михайлович по-дружески положил руку ему на плечо.

– Иван Платонович, надеюсь, вам не требуется официальный приказ от имени ЦК РКП(б)? Или от Коминтерна? Поверьте, кроме вас, никого нет на примете. Предыдущая миссия закончилась провалом только из-за легкомыслия курьера. Что же касается вашего письма, то я тотчас же передам его по назначению и лично прослежу за расследованием этого дела. Я вам ручаюсь, никто и пальцем не тронет всех ваших ювелиров.

Иван Платонович задумался. Раз ему дают такое поручение – значит, доверяют. Наверно, такая поездка в какой-то степени может положительно сказаться и на судьбе других сотрудников Гохрана.

– Мы вам дадим провожатого, – приободрил Ивана Платоновича председатель Красного Креста. – Не знатока, но… просто крепкого, надежного парня, который будет в состоянии постоять за вас.

Старцев вспомнил о Бушкине.

– У меня уже есть такой парень, – сказал он. – Бывший матрос. Крепкий, надежный и преданный. Он со мной еще с Украины. Проверен. Прежде служил в поезде товарища Троцкого.

– Ну вот и хорошо, – сказал Свердлов весело. – Видите, как замечательно все складывается!

…В тот же день Старцев и заметно повеселевшие и приободрившиеся Левицкий, Шелехес и Пожамчи отбирали бриллианты. Неожиданно проявившееся доверие подсказывало им, что в Гохране без опытных людей не обойтись.

Тщательно проверили свыше восьмисот небольших, в три – пять карат, бриллиантов. Крутили, вертели их перед лупой, высматривали малейшие помутнения, малейшие облачка величиной с острие иголки. Выверяли каждую грань – нет ли где хотя бы крошечной заусеницы, скола.

Затем Левицкий вынес из хранилища три бриллианта современной «полной» огранки, взятых у людей самых известных в России фамилий, так сказать – с первоначальной отметкой высочайшего качества. Но и их на всякий случай еще раз проверили на плотность, рефракцию, силу блеска и чистоту сложной многогранной обработки в восемьдесят шесть фацетов.

В конце дня фельдкурьер на автомобиле в сопровождении двух охранников взял упакованные и уложенные в кожаный мешочек бриллианты, расписался в книге о получении и отбыл в неизвестном направлении, а Старцев отправился в «Лоскутку», чтобы освежить свое знание языка, почитав книжку или заставив себя разговаривать с самим собой по-французски, обсуждая всякие житейские темы.

Повторяя вслух полузабытые слова, он долго и упорно ворочался на узкой кровати и постепенно уснул.

Осенью ночи становятся все длиннее и длиннее, время спасительного сна увеличивается. Авось идет к лучшему. К худшему-то уже вроде некуда. Вот и спит вся Москва, стараясь не просыпаться. Потому что, если пробудишься, обязательно что-то мучительное начнет грезиться: солянка на сковородке, щи с мозговой косточкой или еще что-нибудь в этом роде. Вот и Старцеву с его беспокойными мыслями что-то эдакое стало видеться…

Сон оказался в руку. Пришедший очень поздно Бушкин принес завернутые в рыжую газетную бумагу две холодные котлеты и полбуханки хлеба.

– Не спали? – спросил у Старцева.

– Французский изучал.

– Во! Мне бы тоже какой-нибудь язык надо изучить. А то начнется мировая революция, как с тамошними людьми разговаривать? – Бушкин выложил на тарелку холодные котлеты, хлеб. – Для шефов пьесу играли, – объяснил он. – Красноармейцы на фронт отправляются, на Врангеля. Вот дали. Гонорар называется.

Котлеты были в основном из хлеба, но все-таки пахли мясом и каким-то жиром, и съели они их за милую душу, запивая гостиничным кипятком.

– А мне, Иван Платонович, роль предлагают, – сказал Бушкин. – Правда, опять лакея, мать его. Но со словами, с характером. В самую точку!

– Это какую же роль? – поинтересовался Старцев.

– Да это в пьесе… Антона Павловича Чехова, может, слыхали? «Вишневый сад» называется. Говорят, комедия, а только там смешного мало. Все про господ. Страдают, мучаются. Читаешь, думаешь: вот как они проговорили, проплакали свою Россию. – Бывший гальванер махнул рукой.

– Но как же ты, Алексей, Фирса сыграешь? Он же очень старый, а тебе двадцать три.

Иван Платонович, кажется, впервые назвал матроса по имени, а то привык, как и все вокруг, Бушкин да Бушкин.

А Бушкин тем временем начесал на уши свои густые волосы, рот его вдруг как-то сжался и провалился, лицо сморщилось, глазки стали малы и подслеповаты, утонули в сеточке морщин. И голос исчез, ушел куда-то из матросского горла внутрь, стал глухим и сбитым из-за слабого дыхания.

– «А про меня забыли… Уехали… Заперто. – Он подергал, колышась ослабевшим, согнутым телом, за воображаемую ручку двери. – Ничего… Я тут посижу… А Леонид Андреич небось шубы не надел, эх, молодо-зелено… Жизнь-то прошла, словно и не жил…»

Старцев расхохотался. Ах, чертенок! Откуда и как в нем возник этот несомненный талант? А если бы ко всему этому добавить образование, кругозор?

– А он из дворян, Чехов Антон Павлович? – спросил Бушкин.

– Врач.

– Врач… А до простых людей, видать, не спустился.

– Это почему ты так думаешь?

– Ну как же! Старика-пролетария забыл. Так написано. Надо бы малость подправить.

– Да кто ж подправит! Автор-то умер.

– Ну и так оставлять нельзя… Я вот подумаю и кое-что добавлю. Жаль только, мало я с ними, с дворянами то есть, общался. Как они меж собой беседуют, не знаю.

– Тут я тебе не помощник.

Бушкин походил по комнате, размышляя.

– Я тут как-то с одной дворяночкой познакомился. А может, и не с дворяночкой. В центре Москвы живет, свой дом. Деревянный, правда. Поэтесса она. Цветаева ее фамилия. Может, с ней посоветоваться?

– Цветаева? – удивился Старцев. – Кажется, есть такая поэтесса. Но она тебе тоже не поможет. Никто, кроме Чехова.

– Значит, самому придется, – упрямо заключил Бушкин. – Ну нельзя же, в самом деле, чтоб старика пролетария, как какую вещь, бросали. И что самое главное – в конце пьесы. Что зрители подумают? Бросай, дескать, пролетариев, а сам рви когти в Парижи там разные, в Америки.