История моей матери. Роман-биография - Семeн Бронин

— Про Лазаря он сразу сказал: ему тогда и десяти лет не было — этот раввином не будет. Застал его за разглядыванием голых женщин. — И улыбнулся с лукавой стеснительностью. — Тоже вот — наметанный взгляд был, только не на марксистов, а на правоверных иудеев. Брат у меня шутник и правда любил женщин. Сейчас в банке работает, у него впереди большая карьера. А я в пять лет уже учил Торе бедных детей в хедере.

— Но с тобой он ошибся?

— Да. — Он сидел, погруженный в воспоминания. — Я помню: он умирал — это было в шестнадцатом году, в Кременчуге, куда нас выслали как пронемецки настроенных и неблагонадежных, — он вызвал меня за два дня до смерти и сказал: «Янкель, я чувствую, тебя на сторону тянет — так вот знай: еврея без Бога нет, выбрось из головы все остальное», — и Яков от души посмеялся, как если бы сказал что-то очень смешное.

— А ты?

— Я говорю: конечно, отец, конечно. А сам читал одного Маркса и вел занятия по «Капиталу». В Кременчуге была большая социал-демократическая секция — почти все стали большевиками. За редким исключением.

— А мама?

Тут он снова настроился на шутливый лад — только иного рода, насмешливый.

— Эта ничего по дому делать не хотела — романы писала. Которые никто не читал и не печатал. Немного странная была особа.

Ей не понравилось, что он так говорит о матери, но она ничего не сказала.

— Что с ними сейчас?

— Не знаю. Все контакты утеряны. Я не знаю о них ничего с девятнадцатого года. С тех пор, как они вернулись из Кременчуга. Один из братьев — это я знаю уже по нашим каналам, — добавил он с гордостью, — нашего поля ягода: коммунист и из активных. Самуил.

— Ты сразу в разведку пошел?

— Нет. Я должен был стать историком. Меня в двадцать четвертом из Института красной профессуры вытащили. Устроили экзамен по иностранному — мы еще удивлялись: чего ради среди семестра. У меня немецкий — второй язык с детства: дома на нем разговаривали — отец любил все немецкое. Я говорю практически без акцента.

— Это так, — согласилась она. — Появляется небольшой, когда по телефону говоришь.

— Правда? — удивился он. — Мне этого не говорили. Это, наверно, особая интонация, а не акцент: я с шестнадцати лет ораторствую.

— Значит, ты с двадцать четвертого года в стране не живешь? — Рене посмотрела на него, оторвавшись на минуту от пленок. — Это кое-что проясняет.

— Что? — Он был настроен миролюбиво.

— Я имею в виду твою непреклонность и категоричность. В Москве уже таких нет. Там, насколько я поняла, все пообтерлись и пообтесались. Ты же сохранил пыл гражданской войны и молодости.

С этим он не мог согласиться — при всем тогдашнем благодушии.

— Это ты просто не с теми людьми общалась и не в тех обстоятельствах… Настоящие революционеры не меняются, остаются такими, какими были в восемнадцать. Иначе это не революционеры… — Он переждал неловкость, возникшую из-за короткой размолвки, вернулся к себе: хотел, чтоб она знала о нем побольше. — Вообще, мне надо было стать историком. Историком я был бы, думаю, не последним… А для разведчика у меня есть кой-какие недостатки.

— Какие именно? — заинтересовалась она: это было немаловажно.

— Я рассеян или, наоборот, слишком сосредоточен.

— Это практически одно и то же.

Он не стал спорить, продолжил свою исповедь:

— Однажды в Берлине оставил в кафе портфель, полный архисекретных документов… — и поглядел с виноватой, чуть озорной улыбкой.

Ей стало не по себе.

— И что же?

— Вернулся через час — лежит, слава богу, на своем месте.

Она покачала головой:

— Не доложил никому?

— Нет. Зачем?.. Там же ничего не тронули.

— Могли прочесть и положить на место.

— Вряд ли, — сказал он с сомнением. — У меня чутье на такие вещи.

— Обязан был, — сказала она, а он промолчал, не очень довольный ее замечанием: дело было старое, но разведка ничего не забывает…

Он был уже однажды женат, жена отказалась ехать с ним за рубеж, и они развелись, если вообще были зарегистрированы: тогда в партийной среде это не было принято — теперь она жила в Москве с высокопоставленным сотрудником министерства.

— Была плохая марксистка? — простодушно подколола она его, а он не понял лукавства.

— Почему? Здесь-то как раз все было в порядке: она и меня поправляла. Латышки если становятся коммунистками, то святее самого папы.

— А что же тогда?

— Не хотела просто. Опасно — и дочь не хотела вывозить.

— У тебя и дочь есть?! — несказанно удивилась она.

— А я не говорил разве? Есть. Сколько ей сейчас? Дай посчитаю. Семь или восемь.

— Когда она родилась?

— В двадцать седьмом. А месяца не помню. Тебе бутерброд еще сделать?

— Сделай. Только не с икрой: это, наверно, десятый будет. Еще с чем-нибудь.

— Не любишь икры? — удивился он. — Пирожки с утра остались. От нашего поставщика.

— С луком? Давай, — и откусила из его рук пирожок, потому что свои были заняты.

— Ты смотришь хоть, что печатаешь? — Яков гордился получаемым им материалом.

— Нет. Невозможно при таком количестве документов. Мне б только не смешать то, что от Ван Фу приходит, со всем прочим.

— Это действительно было бы ни к чему. Там пометка о поступлении, его печать и подпись.

— Я знаю. Что мы переснимаем сейчас?

— Это ценная бумага, — с важностью сказал он. — Я по радио ее продублирую. Секретная сводка о расходах на армию по провинциям и по родам войск. Из нее многое можно вытянуть.

— Это все та же девушка из приличной семьи?

— Этого я говорить не имею права: чем меньше знаешь, говорят, тем лучше спится, — но поскольку ты уже в курсе дела, то изволь — она.

— Во что это обошлось?

— Дорого, но документ того стоит… Ее, правда, из министерства выгоняют.

— Жалко.

— Конечно, жалко. Такой источник уплывает.

— Я имею в виду девушку, — осторожно сказала она. — Столько училась.

— А это меня меньше всего волнует! — отрезал он. — Подумаешь — училась. Что это значит для мировой революции?

Рене поглядела на него с легким осуждением, не зная, с какой стороны за него взяться.

— Тебе любой рабочий то же самое бы сказал. Они людей жалеют.

— А ты откуда знаешь? — он поднял брови.

— Я из рабочей семьи. Мой отец — столяр.

— Правда? — удивился он. — Мне сказали, что ты из студенток.

— Я проучилась неполный год в Сорбонне, потом ушла в подполье, но до этого прожила всю жизнь в рабочей семье. — Она замяла этот не очень приятный для себя разговор, оглядела вороха и кипы переснятых или ждущих того же бумаг и усомнилась: — Зачем все это? Москва требует?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});