Обитель - Захар Прилепин

Над самыми головами с жестяным, ужасающим грохотом ударила молния: Артём на секунду ослеп; вернулось зрение, и он тут же вспомнил, что когда был удар, Галя взвизгнула, как голая.

— Галя! Милая! — ещё раз крикнул он.

— Если мотор?.. — выкрикнула она.

— Парус! — ответил он. — Кончится дождь и поставим парус!

Вода вокруг клокотала — даже не от дождя или ветра, а от какого-то таящегося внутри бешенства.

Ветер метался: Артёму казалось, что он видит его, этот ветер, как он проносится то слева, то справа, очумелый.

Волны были такой величины, что вроде бы иной раз перехлёстывали через борт. Или только казалось от страха и водяной суматохи вокруг?

В одно мгновенье Артём поймал себя на том, что попытался ударить черпаком по воде в лодке, по лбу ей, по щекам, словно живой.

…Эти одолевающие их волны были сущей нелепицей: в таком-то море, которое могло поднимать волну вдвое, втрое, всемеро больше.

Артём не помнил, как совершенно промок: налило и за пазуху, и ватные штаны набрякли.

Он уже не замечал молний и грохота не слышал.

Черпал и выплёскивал, как приговорённый. В этом занятии было что-то безумное: брать воду, лить в воду, брать воду, лить в воду…

Очнулся только на Галин крик:

— Заглох! Мотор заглох!

Он выпрямился и сквозь поливающий, сделавший лицо деревянным и тупым, дождь посмотрел на неё.

Галя, конечно же, не плакала, просто лицо было сырым, искажённым, и губы точно свело.

— Чёрт с ним, Галя! — крикнул он. — Ничего!

«Кто на море не был — тот Богу не молился», — вспомнил Артём где-то когда-то слышанную фразу.

Она не имела к нему никакого отношения.

Артём разыскал ещё один черпак — и уже вместе они вычерпывали воду, иногда сталкиваясь руками и не очень глядя по сторонам. Вокруг была погибель, одинаковая и холодная.

Дождь закончился разом, в секунду.

Гроза пошла дальше.

Ветер сделал ещё круг и ушёл, подсекая острым хвостом волны.

…Облегчение было коротким.

Они успели только друг другу улыбнуться еле живыми, отбитыми до синевы лицами. У неё свисала чёлка — мокрая, набрякшая, как поломанное птичье крыло. У него — он сам не знал, что у него, наверное, какое-нибудь оловянное, с тифозным румянцем лицо — и черпак в руке.

Улыбки ещё оставались на лицах, а уже было понятно, что мотор молчит и они застыли посреди воды.

Галя прикоснулась к мотору, погладила его — в этом движении было что-то говорящее, болезненное: что ж ты так? как же мы теперь?

— Может, попробуем? — предложил Артём отчего-то почти шёпотом.

Вода плескалась о борт.

— Эйхманис всегда говорил: прежде чем чинить машину — дай ей подумать, — с трудом, словно у ней сдавило в груди, сказала Галя.

Загромыхал гром где-то вдалеке.

Оба посмотрели в ту сторону — вперёд: может, там что-то ещё покажется, кроме грома. Впереди было тёмно-сине, почти беспросветно.

И Галя, и Артём осознавали: если сейчас попробовать завести мотор, а он не заведётся — это будет конец, крушение.

Хотелось отсрочить этот миг.

Наверное, нужно было ещё утром, на суше, установить мачту, закрепить парус — и сейчас бы его подняли. Чтоб не возиться посреди моря — замерзающим на ветру, перепуганным людям.

* * *

Укутали мотор, как ребёнка.

Выпили водки.

Довычерпали воду.

Залили топлива.

Посидели и выпили ещё по глотку.

Галя долго смотрела куда-то в небо, потом, вроде и не всерьёз, спросила, на Артёма взгляда не переводя:

— Давай застрелимся.

— Ага, а зачем я столько выживал, — сразу же ответил Артём.

Он не выносил таких разговоров, и ответил в той тональности, которая сразу позволила закрыть тему.

…Терпеливо прождали почти полчаса.

Рванули шнур — и мотор завёлся.

Артём захохотал. Галя тоже улыбнулась. Она дала оборотов с таким остервенением, словно чем громче мотор работал, тем лучше.

Понеслись поперёк моря.

С полчаса молчали, вглядываясь во все стороны света.

Потом Артём смотрел на Галю.

Луч невидимого заходящего осеннего солнца на её лице — будто единственный во всём свете.

— И всё-таки, Галь? — громко, чтобы перекричать мотор, спросил Артём. — Куда мы поедем?

Галя перевела медленный, сощуренный от ветра взгляд на Артёма.

— У норвежцев есть зверобойные концессии, и они плавают вдоль Мурманского побережья до горла Белого моря и даже заходят в него. Я надеюсь, что мы их встретим. А ещё на Западном Мурмане живут норвежцы-колонисты. К ним тоже никто не догадывался бежать… Но нам пока рано об этом думать… Не пропустить бы следующие острова…

«Рано, не рано — а вдруг я больше никогда не вернусь в Россию? — удивлённо подумал Артём, — …что я потеряю?»

Он зажмурился на секунду, увидел шмеля на стебле, лошадь, подрагивающую селезёнкой, воронье гнездо, младшего брата, фотоателье на Мясницкой, снеговика у дома, строчку стиха…

Быстро отмахнулся: пена всё.

«Нет», — ответил сам же себе, но снова отмахнулся.

«У женщины нет Родины. Её Родина — мужчина, — говорил на Соловках то ли Василий Петрович… то ли Бурцев… то ли Мезерницкий? Кто-то из них — бывших белогвардейцев и бывших живых людей. — Родина у женщины появляется, когда у неё появляется муж. Или дети. Дети бросают Родину — и у матери снова её нет. Родина там, где сердце ребёнка…»

Кто же это говорил?

Свет небесный располагал хоть к каким-то размышлениям — но чем меньше его становилось, тем нелепей и даже злонамеренней становились отвлечённые мысли: вес их уменьшался с каждым мигом — какая Родина, какой шмель на стебле, какое сердце — одна вода и соль в мире, вода и соль.

— Ты умеешь плавать, Галь? — спросил он, чтобы не молчать.

— Монахи не умели плавать, Тём. Мне тюлений староста сказал. Чтоб не жить ложной надеждой… Монахи не умели, и нам незачем. Тут не уплывёшь. Вода — десять градусов.

Темнота пришла куда раньше, чем ожидалось.

Её словно бы доливали, как из чернильницы. Только отвернёшься — слева уже загустело; переведёшь глаза — а справа совсем мрачно.

Пока был смысл, Артём всё озирался — где же этот чёртов островок…

— Он большой, наш остров? — несколько раз спросил он Галю.

— Я не знаю, — отвечала она, но без раздражения, а тоже в раздумье и волнении.

Настало время, когда темнота приблизилась к ним в упор. Звёзд почти не было видно, одна или две появлялись изредка и вскоре пропадали. Только мотор, и шум ветра, и плеск воды.

Артём всматривался в темноту и время от времени ему мерещился лес — высокие и густые деревья, необычайной величины.

Он вспомнил, как в детстве боялся ночного леса. Какими нелепыми кажутся теперь детские страхи: сумрачные деревья — это покой, это жизнь.

Секирский маяк исчез. Кто бы мог подумать, что его пропажа могла восприниматься как потеря.

Как оказался мал человек, как слаб. И как огромен мир, огромен и чёрен.

Разве эта кромешная ночь могла сравниться с той — когда он закапывал Бурцева, весь в чужой крови?

Что с того, что закапывал — зато в землю, твёрдую землю, на которой можно стоять. И вокруг были люди, хоть и с волчьими глазами, зато всё-таки обладали рассудком — и рассудок мог сподвигнуть их к любому решению.

Например, пощадить Артёма.

К ним можно было обратиться. Поговорить с ними. Рассказать свою жизнь.

«Я не боюсь людей, — подумал Артём. — Я боюсь без людей».

Мысль показалась ему необычайно глубокой, вмещающей невиданные смыслы.

Днём ещё можно было искать солнце и надеяться на него — но на что надеяться в слепоте?

Галя смотрела на компас, поднося его на ладони к самому лицу.

А вдруг они заплывают в огромную раскрытую пасть? Говорят, киты так питаются: раскрывают свой гигантский рот, и всё, что туда вливается, — то и есть китовая еда.

Компас-то этого не знает!

Артём всматривался вперёд до рези во лбу.

— Найди фонарь! — попросила Галя.

Артём сморгнул, сделал попытку пошевелиться и понял, что за последние часы замёрз так, что руки не может поднять.

Едва, как куль, не завалившись набок, он бестолково шарил на полу в поисках фонаря. Так ничего и не нашёл. Да и Галя забыла, о чём спрашивала. Она давила на газ, и мотор был единственным разумным и спокойным существом во всей этой пустоте.

«Я оказался здесь, — говорил кому-то Артём, — посреди холодного моря, с женщиной, которую почти не знаю. Быть может, на ней есть страшные грехи, и рок выманил её в море, чтобы утопить. Я не имею к этому никакого отношения. Я здесь случайно, сам по себе, без должной вины. Я убил отца, но был наказан за это, я ворочал баланы, меня били, пытались зарезать. Я видел смерть и был приговорён к ней, замерзал на Секирке, спал под людскими костями, я слышал колокольчик… о, если бы кто-нибудь сейчас прозвенел колокольчиком — где-то в темноте, — как бы мы устремились туда! Да, Галь?»