Холмы России - Виктор Ревунов

Возле танка лежал. Теперь куда? Скажи. А то говорят, в немецкие хлева нам одна только дверка открытая.

И при других хатах — все хлева. Сколько было, а как с воза свалилось. Чем брать потом каждую версточку?

Отдавая-то, сколько положили?

— Что жалеть-то, понял теперь?

— Я и сам знаю, Ваня. В чем виноват, перед кем и в чем вины моей никогда не было.

— Куда же ты?

— А вон лесом, к дворам, воевать.

Митя сидел на пеньке. Еще хотелось спать. Полную ночку на каком-нибудь сеновале в тишине. Далекое теперь. Новосельцев все стоял, прислоняясь к березе. По засадам належался во мхах да в явере, назябся росою, и из души знобило.

— К Дарье заходил? — спросил Новосельцев.

— Да, завалился.

— Печка у нее теплая.

— Не щупал я печку.

— Топила. Вот тут хворост брала.

— Не угори. Мужик у нее гад ледяной. Топором не огрел бы. Не тут ли? Чего-то боится Дарья. Пошли, — предложил Митя.

— Ты иди.

Митя взял винтовку. Потяжелела, что ли, она?

— Значит, не товарищи.

Митя постоял, подумал.

— Когда шел я, Иван, ко мне один политрук цеплялся. Память-то у меня в овраге отшибло. А сейчас вспомнил. Он здесь почту возил.

— Кто такой?

— С виду моложавенький, а по летам много.

— Так что?

— Не политрук, — сказал Митя и дальше пошел.

Чуть не до рассвета пролежал он па старой гари в малинниках.

На юге метелились пожары, бомбовые и артиллерийские зарницы. Кто знает, что там творилось.

Багровый щит Смоленска сместился к западу — отдалился и словно бы повернулся. Митя видел, как будто что-то стронулось и сверкнуло на все стороны.

По дороге двигались немецкие танки. Спешили в сторону Брянска: часть их угрюмой броней окует правый фланг по удлинившемуся фронту 4-й полевой армии немцев, часть, усилив танковые корпуса, — на прорыв в украинские степи, где будет много взято земли и городов, и как окажется, судьба войны решалась на смоленских холмах. Ум немецкий, потрясенный, забродил, терялся в бесконечном.

Танки визжали, скрипели и рычали моторами. Спали на броне танкисты.

Пыль затопила леса. Поблескивали серпы фар. Преломленная газом и пылью, желтела над дорогой заря.

Митя кинулся в нее и скрылся. Увидел другую, далекую, запаренную влагой зарю. Повернул к лесу. Над дорогой, в пыльной завесе, высоко шла его тень.

Стройков разбудил Фепю.

— Собирайся!

Она вышла из шалаша. Накинула платок и повязалась. Шумели осины. Выветривалось из стеганки тепло нагретой соломой. Еще бы поспать. Будет ли когда, что зорькой ясной вволю понежится она?

— К Новосельцеву в гости, — пояснил Стройков. — Митька из окружения пришел. Поправку внес. Его тут не было. Другой вертелся — Павел Ловягин, барин, У немцев на службе. Предупреди Новосельцева. Не подладился бы. Лицом на Митьку смахивает. Осторожнее. Два волка — другой со спины заходит. Ты к Дарье Малаховой когда заходила?

— Да знаю ее избу, — ответила Феня и невысоко посмотрела в небо.

— Если Новосельцева в условном месте не будет, через нее тихонько. Поняла? Митька к ней из окружения заходил. Скажешь, слышала, мол, что у нее, раненый, Митя-то. К нему и пришла.

— Не жила с ним, а пришла.

— А так вот и бывает. Да и не собьешься. Что еще посоветовать? На месте виднее будет. Почтаря затяните. Сам завалится. Берите допрос па бумагу. Все записывайте. В мелком, в незаметном хитрость себе ищите.

Под покровом ночного леса проводил Стройков Феню до землянки особой: отсюда отвезут и проведут на ту сторону.

От передовых скорбными душами неслись облака.

— Жигарева! — позвали ее.

Стройков слышал, как кто-то сказал ей:

— Платок пониже на лицо.

Вышла она в толстом ватнике. Платок старый низко был опущен.

Стройков подошел к ней.

— Куда сосватал-то тебя. Ты уж прости.

— Что вы, Алексей Иванович, — с укором, даже с обидой, ответила Феня. Кому-то надо.

Она завалилась в телегу, засмеялась. Села рядом с возницей и, оглянувшись, помахала Стройкову. Вспыхнул из его руки огонек.

Двое автоматчиков, убрав оружие в сено, вскочили на задок.

Заскрипела телега по кочкам, заваливалась.

— Дядя Никанор! — отдаленно блеснул радостью голос Фени.

Лесник своими местами вез.

Дементий Федорович Елагин вышел из машины у знакомой тропки, уже залуженной листьями подорожника. Заглохнул берег в сырых потемках олешников, и лишь две березы в подсолнечных шалях, смятенные, шли куда-то. Перекрещен ремнями Елагин. В петлицах фронтовые «шпалы».

Полк из-под Вязьмы перешел поближе к Ельне, пополнялся в лесах.

Во дворе дома, у копны, сидел старик — сгорбился седым валуном.

«Неужели Родион?» — не поверил Елагин.

Родион Петрович посмотрел на него ясными пророческими глазами.

— Садись. А Юленька моя возле раненых. В лесу — на два луга лежат.

Дементий Федорович разворошил вершину копны и лег, широко раскинул руки.

Домотканой крашеной холстиной заполаскивалось в бочаге предвечерье.

— Слышал, хворал? — спросил Дементий Федорович.

— А вот послушай. Как чуть дуба не дал и что в тот момент со мною творилось… Будто бескрайняя пустыня, и я иду. Песок и какие-то горы, вроде высоких стен из глины. Глина спеклась, прокалилась, как камень. Ни кустика, ни травинки. Зной-все мертво. Только ящерицы прошуршат. А как они живут? Нет же тут ничего, лишь раскаленный песок. Вдруг вижу, одна другую лапой прижала к камню и пожирает: с жажды кровь слизывает. Морду на меня верть — уставила. Не испугалась, а удивилась в каком-то ужасе. Понял я, как живут: пожирают друг друга — плодятся — и снова пожирают. И еда, а вместо воды — кровь. По такому кругу и идет жизнь — приспособилась, держится. В жажде какая-то пружина вечная. Из песка — из нор выглядывают, ждут, кто выползет, ослабев, из последних сил, чтоб утолиться. И тотчас гибнет, утоляя собой. Догадался, где я. На дне давно высохшего моря. Когда-то волны шумели, вода пучины скрывала. А вот они какие — все обнажилось: скалы и долины. К краю подошел. Гляжу, а там среди обрывов еще пустыня — дно пропасти: самая, видать, пучина была. И что-то будто бы зеленеет.

Спустился туда по острым отрогам. Кустик в песке.

А под кустиком бочажок с водой: все, что осталось от моря. Упал я. Стал пить. Вода соленая, горькая. Кустик-то как-то высасывал пресное из нее, а соль на корнях оставалась. Достал я ножик. Сейчас, думаю, надрежу и из-под коры хоть каплю какую высосу. Ствол корявый, в колючках. Режу, а нож не берет-соскальзывает, как с железа. Листик было сорвал — пальцы словно ядом обожгло. В. защите был куст, так только и выжил.

Ящерицы за влагу разодрали бы. Он и не рос высоко, и листьев мало: каждая капля пресная тяжело доставалась. Хотел я через рубаху попить: соль и горечь отфильтруются. Глотнул — нет, горькая соль. Огляделся вокруг. В отдалении скалы стеною. Сюда вот спустился, а назад уж не подняться. Да знаю: и там пустыня бескрайняя. Ночь наступила. Прохладе обрадовался. А потом зябнуть стал. От раскаленного песка будто ураган горячий в высоту потянул — в тьму, навсегда, В минуту все тепло туда унеслось. Утром солнце загрело. Гляжу, а на листьях после ночного холода испарина — моросинки. Листья задышали, впитали влагу и свернулись. Так вот откуда капли, а не из мертвой воды! Наоборот, туда от листьев по жиле в стволе стекало живое к корням и растворяло горькую соль. Без капель уж давно бы вес иссушилось и погибло. Жило, а цель-то всему какая?

Неужели вот это вращение вокруг неподвижной точки, к которой все и привязано, и никуда от нуля? Вон и ящерицы пожирали друг друга в жажде у мертвой воды.

Стронется что-то за тысячу лет или нет?.. Юленька ко мне подошла. «Зачем ты здесь, — говорю ей. — Погибнешь. Уходи!» А она мне ковш с водой: «Попей, попей, Родя». — «Нет, — говорю. — В жажде найду. А без жажды и искать нечего». Заплакала.

Родион Петрович замолчал. Из-за угла дома показалась Юленька в холщовой кофте и в косынке. Увидела гостя. Подбежала. Будто светлый и теплый блик коснулся липа Елагина — поцеловал.

— А забелел-то! — взглянув на седую голову его, поразилась она.

— Да вот Родион тут про разные страсти рассказывал.

— И не говори. Думали, лихорадка. Хины дали.

А вчера с постели слез и пополз, из дома по тропке, по тропке к Угре. Не держу. Думаю, что будет. До бочага дополз. Воду попробовал: глыть, глыть. Да и говорит: «Мертвую воду живая растворила». И пьет, пьет, бурлит в бочаге, радуется. Вижу, воскрес мой Родя.

Дементни Федорович отвернул обшлаг на рукаве, посмотрел на часы.

— Как-нибудь до зари. А сейчас пора.

— Хоть ягодок на дорогу, — сказала Юлия. — Сушеньких.

Она скрылась в сенях. Родион Петрович сказал:

— Слышал? — фамилию Желавина он не назвал. — И могила ие берет. Соль высохшая. Пыль ядовитая.