Холмы России - Виктор Ревунов

Встал и Никанор, подумал.

— Не знаю.

— К Глафире чего-то прибегала?

Стройков ждал Катю за палатками и землянками госпиталя. Сидел на плоском камне. Напротив другой камень-валун в полыни — иссечен дождями веков, рябит.

От потоптанной травы пахло махоркой: раненые приходили сюда покурить, посмотреть на три стороны, а четвертая за спиной — близкая, белая, сестричкой, да немилая болью и могилами — земля шинелью сырой укрыла братьев.

Подбежала Катя в накинутом поверх халата плащике. Подала руку Стройкову. Села, подкосила на валун колени.

— Был у Федора. Спит. Не стал беспокоить. С лица светлый, чистый, вздохнул Стройков. — Что сказать хотела?

Катя молча глядела на него.

— Ты чего? — удивился Стройков.

— Да так… Опять Митю нарядили.

— Удивляюсь. Объясни мне, каким ты сердцем жалеешь? Так ведь и гада можно пожалеть. Или знаешь что?

— Вот письмо его с фронта.

Катя достала из-за плащика треугольник бумажный.

Стройков протянул руку.

— Можно?

Развернул письмо. Укрывшись, посветил фонариком…

Вон заметались буквы.

«Катя!

Слышал про Федора. Поклон мой ему.

Совестно перед тобой. Да ты знаешь. Натворил я лежачий.

Хочу новой жизнью жить, а старая чтоб сгорела в этом огне. Да не сгорит — нагонит. Поля такого нет, ку. да бы уйти. И от мертвого останется… Зовут! Хоть бы под камнем с землею стереться!..»

Будто Митькин голос на душе крикнул.

«Неужели натворил, кошмаром хворает?» — Стройков погасил фонарик и раскрылся.

— Впору на площадь да на колени. А то и рядом, под забор, куда пониже. Возьми письмо, — Стройков положил письмо на камень. — Что-то натворил. И признаться страшно, хочет жизни новой. Одна дается. Как слезу упавшую, на глаза не вернешь.

Стройков было уж и поднялся, посмотрел в глаза Кати и снова сел.

— Что-то еще хотела сказать. Говори.

— Еще и не отболело с сердца, пекло, подходило близко с далекой границы, гудит на земле, не перестает с той поры, как войною рассвет вдруг покрасился, и в комнатке гость у окна стоял. Ванятка все снится, сынок, будто у магазина с сумочкой он стоит, мамку ждет.

Слезами залились глаза Кати. Наплакалась, повздыхала.

— Говорят, родное всю жизнь снится, живет в душе до конца. Хоть так… Да к душе-то стерва прицепилась. Тот гость ночной, лазутчик немецкий, барина сынок с ножом за голенищем.

— Кто?!

— Павел Ловягин.

Вот что в беседе стучало в разные окошки, и нашло.

Стройков встал, будто вдруг испугался.

— Это где же, у границы? У тебя в комнатке?.. А как попал?

— И я думала. Как же это, на такой границе, ведь тысячи верст, и ко мне угодил? Еще и из тех лет заявился, когда меня и на свете не было?.. Вот и послушайте.

Сказал мне Федор, чтоб я зашла домой… Здесь, здесь, третьего дня. И все письма и карточки спрятала. Пришла я домой. Письма собрала, карточки завернула и говорю мамане: «Еще какие письма где не остались?»

«Все тут. Все сберегла. А одно словно ветром сдуло».

Сдуло так сдуло. А она и говорит: «Все тогда обыскала.

И отец не брал, и Киря. И чего там? Кому понадобилось? Небось тот рыбак насадку какую завернул». Завернул так завернул. Маманя и говорит: «С лица на Митьку походит…» Так и всполыхнуло: «Он… он… он!»

— Когда же заходил? — спросил Стройков.

— А за неделю, как война началась, маманя сказала.

— Ты кому-нибудь рассказывала об этом?

— Нет. Сказать-то страшно.

— И Федору ничего?

— Зачем ему.

— И молчи. Никому ни слова. Я велел. Я и отвечу, если что. А ты молчи, — Стройков сдавил руку Кати. — Никому!

ГЛАВА V

Еще в жаркие дни июля наши войска наступлением и районе Рогачев Жлобин и ударами от Рославля в направлении Днепра пытались вызволить Смоленск, но попытки не увенчались успехом, и к началу августа дивизии, окруженные западнее Ельни, распавшись на отдельные группы, бились в боях по деревенькам: прорывались на восток и на север, где была надежда болотистыми лесами выйти к своим.

По оврагу Митя бежал. А вслед из пулеметов и пушек били танки, ползли по краю, заглядывали фарами в овражную могилу, где, оглушенные и ослепленные, еще метались живые.

А Митя ушел, брел со своими по высокой осоке, по истоптанной ржи. Пошатывало сном и голодом, жажда мучила. Думалось, и конец: отдали землю, разбито все.

Куда же теперь? Где и как жить-то? Прибавил шагу. Политрук шел рядом, отставал и нагонял.

— Ты Жигарев? — спросил вдруг он.

— Да.

— Как здесь оказался?

— А из-под Починка, — ответил Митя.

— Ты же в тюрьме сидел. И председателя, говорят, убил?

Митю как холодной водой окатило: и про сон и про голод забыл.

— Я не убивал.

Ручей остановил всех. Ползали по журчистой водице, пили из-под камней холодных. А потом свалились по кустам.

Политрук опять пристал к Мите.

— Могет, ты от немцев?

— Отстань. И я жить хочу.

Отползло с шорохом, отдалилась угроза, залило сном глаза.

В этой ночи показалась Мите изба Дарьи Малаховой голубым медальоном. Где-то уже близко.

Шепот услышал.

— Этот председателя убил. Ш-ш-ш. В тюрьме сидел.

А с нами.

— Кто?

— Да вот лежит… Ш-ш-ш, вон, вон.

Повернулся Митя. Было тихо. Поднялся и отошел.

В животе после ягод резало. Огляделся и пошел быстрее, быстрее.

— Стой! Куда!

Проломился через кусты.

— Вон, вон уходит.

Шатало Митю темное поле.

У самого горизонта, как из окна, глядела красная, словно намытая кровью, рожа. А дальше-пространство сквозь пламенело: там, казалось, не было земли.

Поле поворачивалось и скашивалось-плыло во тьме. Разгоралось горном порванное небо, осветило яму.

На дне сидели и лежали солдаты.

— Ребята, уходи! — сказал Митя.

Никто не ответил. Один, с опущенной головой, сидел у стены.

И все — не вставая, медленно словно закружились в зареве. Зазвенели гильзы под ногами Мити. Пулемет разбитый. Танк осмоленный чернел.

— Ребята, — повторил Митя и понял: в окопах вечным сном они спали. — Он пошел дальше. Что-то темное заблестело в земле.

Митя с опаской ступил. Под ногами вспыхнуло с тихим всплеском. Ручей.

Опять земля. Пахло горелым хлебом. Дымились ломти. Вырвал и посмотрел: «Теплый, — запихал ломоть в карман, — потом… потом поем».

Митя поднялся, потер лицо. Что ж было? Куда он зашел? Луг зеленел. Ручей в осоке. Взгорком осинник.

Что-то знакомое, да и узнал. Он оглянулся. Дорога перед ним, левее деревня. Из-за берез изба голубыми глазами глядит.

Дарья втащила Митю в избу. Свалила на пол. Раскинулись руки — стукнули кистями, и разжались спекшиеся смолою ладони. На шее оборинка с крепко пришитой тряпицей осолеиной завязью лежала на раскрытой груди.

Дарья укрыла Митю овчинной дранью. Его лихорадило.

— Милый, сынок, милый, да очнись ты, — трясла его Дарья, подносила к губам ковш.

Не пробуждала солдата колодезёвка. Мозг словно замертвел: не хотел пробуждения.

«Феня я твоя!» — блазнилось ему.

Митя задрожал.

«Милый, Феня я твоя. К тебе я пришла. Ну, очнись!»

Митя вгляделся — расплылось женское лицо и вдруг резко приблизилось.

— Убьют… уходи!

Митя встал. Качнуло его. Подержался за стену и вдруг схватился за тряпицу на груди: здесь!

— С отцовой земли, — прошептал и со слезами посмотрел, убрал под гимнастерку.

Дарья приоткрыла занавеску на окне. Ночь ледяным месяцем блестела по траве.

— Уходи, Митя. Христом молю, уходи.

Она сунула ему кусок хлеба в карман. Проводила через двор к калитке на вырубку.

— Куда же? — сказал Митя.

— Вон к роднику прямо, — показала Дарья в лес и поцеловала. — Посчастит, Митя.

В лесу он остановился. Под вербой корчаг родниковый. Улыбнулась водица жалёной в ночи. Напоила.

Лицо обласкала.

— Прощай, родимая.

Перед глазами посветлело. В гумане деревья как начерченные карандашом.

Показался солдат в нахлобученной шинели, руки в карманах. Вгляделся Митя в заросшее лицо. Глаза с яснинкой, по дальнему раздолью знакомые.

— Новосельцев!

— Тихо. Откуда и куда, землячок?

— Рад видеть тебя, Ваня.

— Ладно. Не в хате встретились.

— Так я же с самого начала, считан. И дома был.

Феньку видел. А потом полем, дорогой, как раз сахарку получил и в наступление. Под Починком хряпнулись с немцем. Сперва туда, а потом назад. Туда шли — камни белые, а оттуда — черные и красные, кровью политые.

Не видел бы, не поверил. В гимнастерках, с винтовками на танки бросались. Командующего Качалова убили.

Возле танка лежал. Теперь куда? Скажи. А то говорят, в немецкие хлева нам одна только дверка открытая.