Истоки - Ярослав Кратохвил

— Я иду добровольно!

— Это непрактично и трудно…

— Зато правильно и последовательно!

Лицом к лицу с истинным спокойствием ночи спокойствие Томана скоро оказалось лицемерным. Лицемерно напевал он про себя:

— По-сле-до-ва-тель-ность!

А потом в ритме марша разрезал каждую свою мысль:

— Я… и-ду… доб-ро-воль-но… на вой-ну…

Он твердил себе это, чтобы подавить все прочее, что ночь и одиночество пробуждали в его душе!

Он очнулся на окраине города и словно на краю света. Перед ним открывалось черное поле, а может быть, черный лес или всего лишь черное небо.

В действительности же он стоял на знакомом деревянном мосту. Под мостом, у подножия этой черной бесконечности, мерцала гладь знакомой речки.

Томан боролся с упадком духа, как больной борется с болезнью, овладевающей его телом.

Изо всех сил старался он оживить в своем воображении сегодняшний успех, все старался представить себе толпу, подчинившуюся власти его слов, видел перед собой светящиеся, а потом пылающие глаза в барачном полумраке, перед которыми он стоял так твердо. Он желал воскресить в себе то чувство бесстрашия, которое, передаваясь ему от толпы, поднималось в нем, как соки по капиллярам дерева от корней до вершины. Он воскрешал в памяти все свои смелые слова.

Но представления эти были скользкие, и они все исчезали, проваливались, рушились, остывали. И вместе с ними очень быстро высыхала и душа. Что-то увядало в нем, как растение, вырванное с корнями и брошенное на пыльную дорогу. Стоило вспомнить о стычке с Петрашем, как в груди вместо живительного сока разливалась слабость, овладевало разочарование, отвращение и стыд.

— Куда же это меня занесло? — проговорил он вслух, вглядываясь в тьму под собой; проговорил только для того, чтоб услышать свой равнодушный голос, чтоб преградить поток слабости.

Нечаянная двусмысленность вопроса больно ударила его.

Он повернулся и кратчайшим путем отправился домой, измученный, с одной мыслью в голове: скорей бы в постель, в тепло.

— Нет, это моя… сила воли. — Он попробовал придать уверенности своим шагам.

— Нет… это твоя слабость, — отвечала неподвижная в своем покое ночь.

Он невесело засмеялся:

— Что ж, такой уж я есть… Выйти на люди обнаженным — тоже смелость!

— Нет, — шептала насмешливо спокойная ночь. — Это непристойность.

— Нет, нет… Я достаточно силен, чтобы не свернуть с пути!

— Ха-ха!.. Ты слишком слаб, чтобы повернуть руль против тупого течения фишеров, благ и слезаков…

Он сердито тряхнул головой:

— Ах, умереть-то сумеет всякий!

Томан чувствовал, что и сам он, и вся улица затерялись на ладони дьявольской неподвижной ночи, и попытался внушить себе лицемерное спокойствие, напевая в такт шагам:

Покупают по рублю копейку,Покупают тра-ля-ля…

А звучало-то это словно:

Иди на врага, люд голодный…

Дома он с наслаждением натянул одеяло на свое уставшее тело и погрузился в уют и тишину бедной комнатушки. Но уснуть не смог. Все видел эту мерцающую бледность реки у подножья безбрежной темноты и себя, униженного хладнокровным Петрашем. Он не хотел больше видеть и все-таки видел перед собой этот омут глаз, который, вздуваясь, поднимался к нему, околдовывал его и уносил в тупом, беспощадном потоке.

Он вырвался из навалившегося на него сна. Ему показалось, что он кричит, и он долго еще дрожал, проснувшись.

— Нужно служить чему-то высшему, иначе жизнь не имеет ни смысла, ни ценности, — убеждал он себя с отчаянным упорством. — Самому высшему…

По-ку-па-ют…

— Эгоизм — основа… Здоровый эгоизм нации складывается из здорового эгоизма… верных сынов родины…

Он явственно видел эту первую замасленную страницу школьного учебника по отечественной географии.

— Ха-ха! Тогда зачем же?

Он широко открыл испуганные, полные горечи глаза.

— Нет, нет!

Утром он встал разбитый, испытывая отвращение к самому себе, и вышел из дома в страхе, что придется встречаться с трезвыми, спокойными людьми.

Посреди улицы, на которой почти не было движения, шел небольшой отряд русских солдат. Утреннее солнце мирно поблескивало на остриях штыков. Унтер-офицер, командовавший отрядом, с вызывающей фамильярностью посмотрел на хмурое и несчастное лицо Томана, на красный бант, приколотый к его груди. Он засмеялся, почему-то весело подмигнул Томану и, повернувшись к солдатам, крикнул:

— А ну, ребята, давай нашу… революционную… Соловья!

Лица солдат расцвели, ноги враз ударили по грязи, и сильные зычные голоса грохнули:

Соловей, соловей, пташечка,Канареечка жалобно поет…

Была в этом такая насмешливая трезвость, что Томан густо покраснел и в ушах у него зазвенело, как с похмелья. Целых полдня он с неприятным чувством думал о предстоящей вечерней встрече с кадетами и о том, что ему, по всей вероятности, нужно будет снова идти в славянский барак солдатского лагеря.

96

Самыми сильными чувствами Томана, когда Фишер торжественно вручил ему письмо Пиларжа, были неприятная растерянность и досада на разговорчивого взводного. Хмуриться Томан перестал, только увидев, что среди кадетов нет Петраша. А простые слова Пиларжа, прочитанные вторично, ему польстили; читая же их в третий раз кадетам, он даже упивался ими.

Оказалось, однако, что для выполнения задачи, которую поставили перед ним его новые приверженцы, он недостаточно осведомлен о местном Совете рабочих и солдатских депутатов. Агронома Зуевского, как обычно, не было дома, а его секретарша Соня, не зная, как поступить, отослала его к Коле Ширяеву.

Томан обрадовался случаю посетить Колю Ширяева, которого давно не видел, хотя и полагал, что теснее сблизился с ним после революции. Томан отправился к нему немедленно. Нетерпеливо выбирал он дорожки, едва протоптанные в весенней грязи, прижимался к заборам, ступал, стараясь попасть в чужой след и выискивая островки прошлогодней скользкой травы. Наконец он миновал знакомый накренившийся домик, за низкими, грязными окнами которого, как всегда, копошились, будто черви в банке, полуголые еврейские дети. В жалком садике, где нужно было перескакивать с одного сухого местечка на другое, на голых ветвях покривившихся деревьев и на корыте, прислоненном к одному из них, сушилось тряпье.

В ширяевский флигель, отодвинутый от улицы в глубь этого грязного палисадника, или, скорее, дворика, Томан пришел, очевидно, некстати, помешав своим неожиданным появлением ширяевским гостям. Ширяев напрасно старался скрыть от Томана их неприятное удивление.

— Глядите-ка, гость! — воскликнул он с притворной сердечностью, разгоняя рукой облако едкого махорочного дыма, наполнявшего кухню. — Чему обязан столь приятным визитом?

Томан, смешавшись, поскорее перешел к делу.

— Мне нужно исполнить одно спешное поручение, — сказал он, запыхавшись. — Это поручение к местному Совету. Меня послали к вам…

— Кто послал?

— Софья Антоновна.

— А, Соня!

Ширяев повернулся к бородатому солдату за столом.

— Ну что ж, это кстати. А вот, прошу, ее отец… Солдат, рабочий и депутат Совета.

Солдат ленивым жестом ответил на зародившийся интерес Томана.

— Какой там отец! — проворчал он. — Я — Куцевола, а она Домбровская. — Он посмотрел Томану в лицо и усмехнулся. — Отец… господской милостью.

— Неродной отец, — как-то поспешно объяснил Ширяев, пододвигая Томану стул.

— Она никогда не говорила… — удивился Томан.

— Откуда ей знать? — сердито процедил Куцевола. — Она и дома-то не бывает. — Стакнулась барышня… с этим господином… эсером.

Томан быстро повернулся к Ширяеву.

— Нельзя ли вас… на минутку?

— Пожалуйста… Можете и здесь. Мы все депутаты. Познакомьтесь.

Кроме Куцеволы, здесь был молодой солдат в расстегнутой шинели, с холодными пальцами, желтыми от табака; в тени печи сидел мужчина в черной косоворотке с бритым лицом и широкими твердыми челюстями; и еще кто-то на лавке за печью, кто не потрудился выйти, очевидно не испытывая особого желания знакомиться с Томаном.

Первые трое пожали Томану руку и больше не проявили к нему никакого интереса. Лишь услышав о резолюции пленных, направленной в Совет, молодой солдат и мужчина в косоворотке встали, чтобы через плечо Ширяева прочитать поданную Томаном бумагу.

— Кто это предложил? — резко спросил человек в косоворотке, а молодой солдат засмеялся.

— Милюковщина!

И оба сели на свои места, после чего мужчина в косоворотке смерил Томана взглядом: