Опасные связи. Зима красоты - Шодерло Лакло

Она жестом прервала меня:

— Это не так. У вас не будет лица «женщины-как-все», не пытайтесь меня одурачить. Вы прекрасно поняли, что будете красивы, почти наверняка красивы и уж во всяком случае станете жестокой или, по крайней мере, злой, это-то очевидно, просто бросается в глаза.

— Но я вовсе не злая!

— Потому что сейчас у вас нет для этого «ресурса». Вспомните, — вы ведь сами приписали эти слова вашей Изабель. На самом деле вы почти ничего не знаете о себе, да и знать не можете, и теперь, в двадцать пять лет, наконец вам предстоит познакомиться с собою, а это нелегко. Вы невольно, инстинктивно станете сопротивляться власти собственного лица. Вот это-то, мне кажется, и пугает вас. Примерно так же я боялась бы вдруг оказаться здоровой после пятидесяти лет жизни с пороком сердца. Вы ведь именно об этом думаете, верно? И вы сказали себе: она-то поймет.

Я покраснела.

Рашель похлопала меня по плечу, успокаивающе почмокав губами. Она не спросила, почему я ничего не предпринимала до встречи с Элен, — а ведь я сама зарабатывала себе на жизнь, и моей матери не за что было зацепиться, — я не нуждалась в ее деньгах; тем не менее я все откладывала и откладывала решение… Рашель явно интересовалась причиной подобной инертности, и я поторопилась перейти к другим картинам, боясь, что она заговорит. Рассматривая их, я чувствовала на себе ее взгляд. Рашель спокойно усмехнулась:

— По-моему, вы еще не созрели окончательно. Но не торопитесь, не делайте ничего такого, о чем после пожалеете; вы ведь из числа тех, кто обожает мучиться угрызениями совести на пустом месте.

— Ну а вы, — что вы делаете, чтобы вылечиться?

Она опять усмехнулась:

— А кто это здесь только что говорил «я вовсе не злая!»? Знайте, юная моя «персона»: я нахожу отвратительным ждать чьей-либо смерти, чтобы затем воспользоваться его сердцем. А я не желаю давать повод к отвращению, такое желание — почти порок.

— Но существуют ведь и другие средства.

— Мне они не годятся, и потом, я всегда очень боюсь заканчивать начатые картины, — для чего тогда жить, чем заниматься? Пожинать плоды трудов своих, наслаждаться славой? Нет уж, увольте!

Да, я понимала, что она не бережет себя, но к чему, например, страдать понапрасну, отказываясь перебраться на первый этаж, как уговаривают ее подруги?

Она пристально взглянула на меня своими желтыми, как топаз, глазами:

— А ну-ка, выгляньте в южное окно, малышка!

Из окна открывался вид на соседний сад за высокой стеной. Белая камелия и еще два рослых темноствольных дерева.

— Это магнолии. Они потрясающе красивы при хорошем освешении. Я провела чуть ли не полжизни, любуясь их расцветом и розовым отливом лепестков в таком вот, как сейчас, вечернем свете. А вы хотите, чтобы я спустилась вниз, где и порадоваться-то не на что, кроме лужайки, которую Полина выкашивает догола, да двух облезлых яблонь; нет, моя милая, и не надейтесь! Если вы этого не поймете, значит, никогда не поймете, сколько радости ваша «физиомордия» способна доставить такому закоренелому прагматику, как наша Полина. И как я. Хотелось бы мне дожить до того дня, когда я смогу нарисовать вас с новым лицом, которое она вам подарит и которое вы выставите на суд окружающих.

Было очень тепло. Сквозь открытое окно лилось расплавленное золото заката; этот сумеречный свет смягчал тяжелые линии ее подбородка, накладывал тени вокруг узких лисьих глаз.

— Как вы красивы, Рашель!

Она вздохнула.

— Мне нравится стареть, — правда, глупо? Я словно только теперь оценила всю сладость жизни. Но ничего: скоро окочурюсь и не успею ею попользоваться. Оно и к лучшему.

Я спросила у Рашель, как образовалась их маленькая коммуна, она пожала плечами:

— Господи, да мы знакомы всю жизнь, еще со школы. Полина всегда была упряма, как мул, Элен — проницательна, как дьявол, ну а я — я витаю в облаках, подобно вам; живу в параллельном мире — мире болезни. Они обе трясутся надо мной, Полина все еще надеется меня вылечить, Элен упорно пытается облегчить мне существование, а я как сумасшедшая цепляюсь за живопись, лишь бы избавиться от них обеих. Только не подумайте, что я не люблю их, нет, — просто они хотят держать меня в вате, а я сопротивляюсь, вот так и создается равновесие. Если бы они меня так не обхаживали, я, может, и не занялась бы живописью — это мой способ бегства. Они играют в «дочки-матери», мои подружки. Иногда это приятно, но большей частью…

— Они вас любят.

— И еще как! Свирепой, требовательной любовью, несовместимой с моим идиотским инфантилизмом, — ничего себе характеристика, верно? Но этой любви не хватает на мои картины.

Она подалась вперед:

— А ну, выгляньте в окно!

Солнце уже касалось горизонта, и магнолии за высокой стеной погружались в тень. Ароматы цветов и трав вступили в противоборство с вечерней сыростью, занимавшей свои ночные квартиры. Рашель частыми вдохами пила воздух, смаковала, глотала его, блаженно прикрыв глаза:

— Я люблю жизнь, всю, до последних мелочей! А будь я в добром здравии, я бы и внимания на них не обращала. Полине, к примеру, наплевать на магнолии, она наслаждается по-иному, — ну что ж, это ее дело. А Элен…

И Рашель улыбалась, сидя в своем углу, где уже погасло солнце и расплылись контуры предметов, — недвижная, застывшая, словно деревянная фигура на носу корабля.

— Элен… она переделывает мир. Рассудочная натура, и честолюбивая вдобавок. Смотрите не заговаривайте с ней о политике, — она вам распишет во всех подробностях утопию нашего века, построенную по принципу «каждая вещь на своем месте и место для каждой вещи», — этот принцип вполне соотносится с ее профессией. Она командует всем и всеми. Она заведует нашим хозяйством; когда я поднимаюсь к себе в мастерскую после нее, то нахожу все тюбики с краской разложенными по гнездам в коробке, кисти — вымытыми, холсты — расставленными в строгом порядке, по росту. Это просто сильнее ее…

— Значит, она и меня решила «привести в порядок»?

Рашель повернулась ко мне:

— А ты, оказывается, умница! — Она смеялась. — Пошли, я хочу спуститься.

— Я скоро уйду.

— Да ты не беспокойся, они раньше полуночи сегодня не явятся, так что оставайся, в холодильнике наверняка найдется чем закусить. Элен всегда запасает кучу продуктов, как на случай атомной войны.

Мы поужинали в саду, близ розовых кустов. Время от времени пролетавший по соседству скоростной поезд всколыхивал воздух и слегка сотрясал высокие стены складов Берси; тогда подрагивал и домик. Где-то вдали гудел город, этот гул достигал маленького садика… Рашель больше не говорила. Я видела, как она вдруг застывает, позабыв о еде и вслушиваясь в звучащие лишь для нее одной шорохи. А потом улыбалась, погруженная в какие-то счастливые воспоминания, которым вела счет про себя.

Налетел порывистый ветерок, и мы услышали звук мягкого падения — словно капли дождя плюхнулись наземь; Рашель с ликующим видом указала на соседний сад: это осыпались пионы! Я еще не забыла ее слова о том, как страстно привязана она к таким вот жизненным мелочам, и никак не могла поверить, что ей суждено умереть — в один из вечеров или поутру, но скоро, скоро. Любила ли она и кого? Страдала ли?

Я ушла поздно, неприлично поздно. Мне не хотелось утомлять ее, но этот вечер оставил в моей душе воспоминание о блаженной, мирной, невесомой тишине, которая — я это предчувствовала — быть может, не повторится никогда. Но Рашель и не гнала меня. Время от времени она взглядывала мне в лицо, и в глазах ее мелькал легкий интерес. Откровенно говоря, больше всего мне нравилось в ней то, что она сразу же привыкла ко мне. Все-таки я эгоистка, но кто из людей не эгоист?! Машину свою я оставила за полквартала, у перекрестка; увидев Элен и Полину, успела шмыгнуть в ближайшую подворотню. Они меня не заметили и медленно прошли мимо. Полина курила и прихрамывала на ходу.

— Черт меня дернул надеть эти колодки!

— Все туфли жмут в первый день.

— О Господи! Все ты со своими глупостями! За каким дьяволом мне было мучиться на этих идиотских шпильках?

— Кроссовки и выходной костюм — это, знаешь ли…

— …ужасно, безвкусно и так далее! Знаю и без тебя! Как думаешь, Рашель уже легла?

— А тебе зачем?

— Из-за малышки. Я хотела еще разок пересмотреть вместе с ней наброски, мне тут пришло в голову, как попроще перекроить ей рожицу.

— Я гляжу, тебя заело всерьез, а?

— Н-да, но она-то предпочитает Рашель.

— Не знаю, не думала.

— А о чем ты, интересно, думала?

Они обе засмеялись: ну-ну, старушка, пора бы уж утихомириться. Ты ведь знаешь, что ее Изабель интересует меня вне зависимости от литературной формы или платы за операцию.

Продолжения я не услышала. Сидя в машине, я с удивлением обнаружила, что отвечаю на вопросы Рашели, начиная с тех, которые она мне не задавала.