Опасные связи. Зима красоты - Шодерло Лакло

— Вы знакомая Элен? А меня зовут Полина. Хотите, подождем ее здесь, в саду?

Возвращаясь к своему шезлонгу, она заговорила о том, как любит это время суток: никогда не знаешь, что приключится, еще не ночь, но уже не день, — так… час зловещих предчувствий. И она засмеялась. Из ее плоской груди исходил неожиданно громкий, грубоватый смех, смех человека, жадного до радости. И глаза у нее тоже были ярко-черные, зоркие, как у хищной птицы.

— Подождите, — сказала она, придержав меня за руку, — осторожнее на ходу!

На дорожке, посыпанной гравием, смутно белеющим в вечерней мгле, лениво потягивалась толстая кошка: ох и гулена она у нас, по два-три выводка приносит за год; котята, правда, прехорошенькие, но слишком уж их много, а я не люблю убивать даже эти слепые комочки мяса, едва вылезшие на свет.

Мы замолчали. Я наконец стала различать контуры в этой полутьме — чуть розоватой от зарева над кольцевой дорогой, — и теперь яснее видела ее: сидя в кресле, она тяжело, трудно дышала, глаза были широко открыты. Мне нравятся такие люди, они смело берут от жизни удовольствия, хорошо зная, что придется платить за них, и честно платят. Я тоже не обделена этим знанием, вот только с удовольствиями у меня плоховато.

Тут-то и появилась Элен с целой грудой пакетов. «Сидите спокойно, — сказала мне Полина, — она терпеть не может, когда ей лезут помогать».

Из кухни доносился грохот посуды, а я погрузилась в сонное спокойствие нашего сумерничанья. В сущности, энергия других людей имеет свои преимущества. Мне трудно было бы объяснить, почему именно; лучше, конечно, и не пытаться. Находить всему обьяснения, оправдания… внезапно я устала от этого.

Полина, осторожно понизив голос, знакомила меня с их образом жизни: нас здесь трое, по одной на каждом этаже, профессии у всех совершенно разные, а уж характеры… о-ла-ла! Я пожираю людей прямо так, сырыми, тогда как Рашель запекает их и подает к столу в бумажных папильотках, — наверное, эти фигли-мигли от ее ремесла, понуждающего продвигаться вперед короткими шажками, а вернее, мелкими мазками, почти точками — она из пуантиллистов, — вот удивительно-то, когда эти точки складываются в цельный ансамбль, уверенно и четко, иногда даже безжалостно возглашающий замысел художницы. Ну а Элен — та прирожденный диктатор, мать-командирша, она заправляет всем домом, она у них «интендант». Вот сойдетесь с ней поближе и убедитесь, что она и архив прямо созданы друг для друга.

— А вы?

Она тихонько засмеялась: «Ну а я — хирург».

Тут-то я и поняла: Элен и впрямь командовала и распоряжалась людьми, мало заботясь об их реакции. «Маркиза де Мертей на самом деле приходится вам прапрабабушкой? То есть, я хочу сказать…»

— Та, что послужила ей прообразом — да.

— Она все-таки заполучила его, своего арматора?

— Если вы подразумеваете под этим, что она вышла за него замуж и они народили кучу детей, — да, это так. Но заполучила ли она его так, как хотела… пока не знаю.

— А я готова спорить, что заполучила; ох и штучка же она! Мне очень понравилось, как вы ее описали. Но куда меньше мне нравится, что вы оборачиваете это на себя.

Элен крикнула из кухни:

— Не гони лошадей, этой малышке и так несладко, нечего сыпать ей соль на раны!

— Ах, да помолчи ты!

— Ну, по крайней мере, дай ей спокойно поужинать перед тем, как взять в оборот!

И она подошла к нам, вытирая на ходу мокрые руки; на пороге она зажгла два фонаря над верандой.

— Э, нет, погаси-ка их, старушка, на черта нам твоя иллюминация!

И мы остались в темноте, все трое, каждая на свой лад. Элен не сиделось на месте, она нетерпеливо ерзала в своем шезлонге, ее ноги, ее пальцы не знали покоя. Полина — та укрылась во тьме, словно в засаде, но каким внутренним громом чревато было ее молчание! Я же… о, я просто ждала. Толстая кошка-кормилица тихонько и призывно мяукала; взъерошенный новорожденный котенок неуверенно пополз к ней, ища полные молока сосцы. Элен ворчала: «Когда уж ты наконец решишься ее кастрировать, она становится все хитрее и хитрее, теперь она прячет их у соседей, скоро от ее отпрысков совсем житья не станет».

— Пускай живет как хочет, старушка. Она устраивает весь этот цирк, чтобы сохранить при себе хоть одного котенка, значит, ей так надо. Это ее успокаивает. В прошлом году она их рожала и тут же съедала.

Эти женщины забавляли меня. Подумать только: я начала интересоваться живыми людьми! С ума сойти… Из-под внешней грубоватости Элен проглядывала истинная доброта, от нее становилось тепло на душе.

С третьего этажа нас окликнул чей-то голос — хрипловатый и вместе с тем мягкий:

— Что, уже пора? Я кончила.

— Ну, раз кончила, значит, пора!

— Это Рашель, — объясняла Полина, — вы увидите — она вроде совы, что слепо пялится на солнце. Таращит на вас свои большущие глаза, разглядывает и обьявляет: вы похожи на такую-то зверюшку! Но это беззлобный приговор, она просто констатирует факт; никто на нее не сердится.

— Что же она говорит о вас?

— Меня она сравнивает то с куницей, то со свинкой-отари, в зависимости от настроения.

— Куница — это ведь хищный зверек.

Полина взглянула на меня, и ее белозубая улыбка сверкнула в полумраке:

— Что ж, я ведь иногда и кусаюсь, знаете ли, особенно, когда мой поросячий нос устает подбрасывать красные мячи.

Рашель устало рухнула в шезлонг, распространяя вокруг себя терпкий запах скипидара:

— Уф, до чего ж мне все надоело! — У нее был певучий протяжный говор.

Не знаю, чего она ждала. Ответ пришел с другой стороны. Элен сказала:

— Ну, детка, что вы нам принесли такого, чего желаете вы одна?

Я прошептала:

— Принесла себя, которую никто не желает, придется вам удовольствоваться этим жалким даром. Я ведь уже разделила Изабель между собой и вами двумя…

— Я тоже прочла!

И Рашель, встав, позвала меня за собой:

— Пошли-ка в дом, поглядим, что за лицо вы нам принесли!

Я последовала за ней. В ателье Рашель вела узкая скрипучая лесенка. У Рашель было тяжелое неуклюжее тело, опухшие ноги; она двигалась скованно и устало. Наверное, она была старше своих подруг, — по крайней мере, так мне показалось. Когда мы проходили мимо слухового окна, она вдруг обернулась ко мне; губы ее посинели, улыбка исчезла.

— Я сердечница, детка, и, прямо вам скажу, этим не хотела бы с вами поделиться.

Со вздохом изнеможения она усадила меня перед собой:

— Ну-ну, не дрожите так. А кстати, как вас зовут? Надеюсь, вы не скажете, что Изабель, — я не верю в подметные судьбы.

— Меня зовут «Ninguem»[90]

Рашель пожала плечами. Сигарета, зажженная от предыдущего окурка, торчала из уголка ее губ. Выпуклые немигающие глаза отливали желтым. Медлительность ее была не предосторожностью больного человека, но, видимо, обычным состоянием.

Большие руки недвижно лежали на коленях, пристальный взгляд пронизывал меня насквозь. Она изучала мое лицо.

Я приподняла голову, откинула волосы со лба и заправила их за уши. Она усмехнулась:

— Ну и сволочи же эти врачи! — и принялась рисовать — короткими, точными, неожиданно быстрыми движениями, — приговаривая: «Вы озлобились, очерствели, но эта плотина уже дает трещины; что ж, это вполне естественно. “Personne” по-французски “персона” или “никто”; словечко с двойным дном, не правда ли? Впрочем, давайте помолчим». Спустя несколько минут она встала, разминая поясницу:

— Готово, пошли вниз!

Мы ели, пили, смеялись. Мои хозяйки веселились вовсю, нещадно вышучивали друг дружку, но во всех язвительных остротах, которыми они перебрасывались, проглядывали ум и взаимная нежность, приводившие меня в чувство, близкое к восторгу. Впервые с тех пор, как я стала пользоваться мозгами вместо того, чтобы стенать над своей горестной судьбой, я встретила женщин, которые не нуждались в безобразии, чтобы мыслить и проявлять остроумие. Я уж начала спрашивать себя: а не являлось ли это изуродованное и столь гордо носимое мною лицо скорее предлогом, чем неудобством?

После кофе Рашель протянула свой альбом с набросками Полине:

— На, держи, теперь твой ход. А я пошла бай-бай, дети мои.

Она взглянула на меня блестящими глазами, в которых горел хищный огонек:

— Сейчас, детка, у вас есть своя физиономия, а вы хотите променять ее на личико; берегитесь!

Наступило молчание. Элен вздохнула. Было слышно, как скрипят ступени под грузными шагами Рашель. Полина тоже вздохнула:

— Мы переживаем за Рашель, только эту упрямицу не переспоришь. Пробовали уговорить ее перебраться на первый этаж, но куда там, ей хоть кол на голове теши!

Полина рассматривала наброски; Элен, склонившись над ней, то и дело поднимала голову, чтобы сравнить их со мною. Я уже почти смирилась с неизбежным, хотя время от времени ощущала позывы к бегству. Еще вчера вверить себя незнакомым рукам показалось бы мне чистейшим безумием. Кто они — эти женщины? Почему живут вместе? И откуда во мне эта особая подозрительность ко всему, что напоминает гинекей?[91] Сопоставляя их с Изабель, Хендрикье, Элизой или Аннеке, я, как ни странно, обнаруживала больше сходства, чем различий. Привычка сексуализировать все человеческие отношения лишает нас обыкновенного тепла, простого прикосновения, бескорыстной ласки, того, что однажды бросило Изабель в обьятия Хендрикье, утешившей ее под шумные всхлипы грубоватыми шлепками по спине. Может, мы наконец освобождались от гнета мужского желания, от их предвзятого мнения о нас, оскорбительного, если как следует вдуматься, лишь для шлюх и для святых? Женщины… все до одной неполноценные, инфантильные… ну, в общем, говорят, что они говорят о нас именно так… Но, мне кажется, мы их слишком упрощаем.