Десять десятилетий - Борис Ефимов

— Вот что, Руденко. Проводи товарищей полковников в командирскую столовую. И шофера не забудь накормить.

Писатель покраснел.

— Э-э… вы меня не совсем поняли, — сказал он, сконфуженно косясь в мою сторону, — это ведь известный, так сказать…

— Да, да, — рассеянно проговорил начальник штаба, торопливо направляясь навстречу въехавшему в ворота мотоциклисту. — Добро. Как пообедаете, так подойдите ко мне.

Я наслаждался смущенным видом писателя.

— Разрешите быть свободным, товарищ полковник? — ядовито обратился я к нему, козыряя по всей форме. — Когда прикажете подать машину?

Обедали мы, впрочем, все вместе, дружески перебрасываясь колкостями. А затем мне пришлось неожиданно переключиться на свою основную профессию: ко мне подошли товарищи из дивизионной газеты и попросили быстренько нарисовать карикатуру. Номер уже сдавали в походную типографию, и надо было торопиться. Вооружившись автоматической ручкой Гроссмана и листком из блокнота, я оперативно смастерил рисунок под названием «Красноармейская шарада». Он состоял из двух кусков. На первом — приклад советского бойца с размаху ударяет в перекошенную харю Гитлера. Под этим подписан первый слог: «На!». На втором рисунке — жалобно и злобно ревущая пасть фюрера и под ней второй слог: «рёв!». Все вместе — «Нарёв». Рисунок не блистал художественными достоинствами, но понравился. Однако в последний момент один из редакционных товарищей усомнился.

— Одну минуточку, товарищ Ефимов, — сказал он. — Река, которую мы форсируем, называется Нарев, а не Нарёв. Так? Значит, не получается шарада? Ведь следует считаться с правильным произношением слов. Так ведь?

Все посмотрели на меня.

— Ну и что? — ответил я. — Все-таки это очень близкие, почти совпадающие по звучанию слова, и смысл шарады нисколько не нарушается. Нельзя быть такими дотошными. Наконец, спросите Василия Семеновича, и он напомнит вам пушкинские строки из «Полтавы»:

На холмах пушки присмирев,Прервали свой голодный рев. —

Думаю, что Александр Сергеевич тоже разбирался в произношении слов.

— Мне кажется, Борис Ефимович прав, — примирительно сказал Гроссман. — Это ведь карикатура для солдатской газеты, а не классное сочинение. И потом, самое главное все-таки то, что Гитлер крепко получил здесь по морде и мы с вами находимся на берегу форсированного Нарева.

На том и порешили.

Вслед за тем я из карикатуриста снова превратился в шофера. Мы сели в машину, выехали из фольварка, и я лихо затормозил возле начальника штаба, стоявшего с несколькими офицерами у дороги. Он начал было объяснять спецкорам «Красной звезды», как проехать к командному пункту Панова, потом махнул рукой и обратился ко мне.

— Слышь, шофер, — деловито сказал он, — ехай все прямо по дороге. Метров через триста, где лежат дохлые лошади, свернешь направо в лес. Там возьми еще правее по танковой колее и метров через двести, увидишь, стоят «виллиса». Там и будет КП.

Все эти указания были мною в точности выполнены. Мы нашли командный пункт генерала Панова, оказавшийся наскоро вырытой землянкой, в которую вели осыпающиеся песчаные ступени, увидели молодого, богатырски сложенного комдива, умело и спокойно руководящего сложным боем, который вела его часть.

Форсирование Нарева, захват плацдарма на Висле у Пулав и взятие предместья Варшавы — Праги были единственными значительными операциями советских войск за время нашего пребывания в Польше. В действиях I-го Белорусского фронта наступила некоторая пауза.

Выцветшая фотография, на которой двое худощавых военных о чем-то беседуют возле запыленного «виллиса», тоже относится к этой поездке. Снимок спустя десять лет преподнес мне поэт Евгений Долматовский, сделав своим бисерным почерком надпись:

О чем мы разговаривали,Уже не помню, Боря.У Вислы ли, у Нарева лиСреди огня и горя.Давно мы — люди штатские,И фото пожелтело,Но всегда солдатскоюЗову я дружбу смело.

Но были в этой поездке и другие впечатления, совсем не фронтовые… То страшное, о чем мы уже слышали и читали, предстало перед нами воочию. Я имею в виду — гитлеровские лагеря уничтожения.

…Мы в древнем Люблине. Само название «Люблин», звучащее так мягко и любовно, покрылось зловещей тенью другого, придавившего и заслонившего его кровавого имени — Майданек. Дорогу в Майданек нет надобности спрашивать. Даже если бы не было на центральной площади лаконичного указателя «До Майданека», направление к этому страшному месту можно узнать по потоку бледных, взволнованных людей, как бы влекомых туда магнетическим притяжением. Многие жители Люблина только теперь узнали о том, что происходило в пригороде их прекрасного города. Конечно, тюрьма и концлагерь — в любой стране места не веселые, что относится и к нашим сталинским лагерям, с их жестоким, бесчеловечным режимом. Но гитлеровцы с их чисто немецкой практичностью, деловитостью и высоким техническим уровнем привнесли в область человекоистребления много нового, невиданного и неслыханного за многие века.

…Мы ходим по концлагерю, осматриваем бараки, карцеры, всевозможные «подсобные» помещения, заходим в канцелярию, кабинет оберфюрера — коменданта лагеря, казарму для охранников. Характерная, деталь! В туалете над частью писсуаров красуется эмалированная дощечка с грозной надписью: «Nur fur SS!» («Только для СС!»). Оказывается, даже здесь, в аромате карболки и хлористой извести, строго соблюдалась дистанция между отборными представителями арийской расы и «обыкновенными» непородистыми немцами Третьего рейха…

Мы идем дальше и вступаем на страшный путь, который шаг за шагом приближал привезенных в Майданек людей к казни. Идем через длинный полутемный коридор, по которому, теснясь и спотыкаясь, медленно двигался человеческий поток, минуя «предбанник», где несчастные снимали с себя одежду и получали по микроскопическому кусочку мыла, и, наконец… Мы в «бане» — последнем этапе тщательно налаженного конвейера этой чудовищной человеческой бойни. Содрогаясь, стоим мы на сером кафельном полу, где так недавно толпились испуганные, дрожащие люди, чуявшие недоброе, но старавшиеся не верить в близкую смерть. (Иначе зачем бы им велели пройти санобработку и выдали мыло?) Когда «баня» набивалась до отказа, тяжелые железные двери наглухо запирались, в потолке открывались специальные люки, и оттуда начинал сыпаться смертельный «циклон». Какое человеческое воображение способно представить себе, что происходило здесь в эти минуты… Какие слова можно найти, чтобы передать страдания людей, еще вчера свободных, культурных, мыслящих, а сегодня низведенных до уровня истребляемых насекомых…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});