Татуиро (Serpentes) - Елена Блонди

— Правда? Она ведь тебе никто!

— Глупый! Ты тонул в озере, и я тебя спасла, помнишь?

— Я кланяюсь тебе, храбрая Найя…

— Помолчи. Ты мне теперь как брат. Или — сын. А значит, твоя сестра мне тоже родная, понимаешь?

— Кровь разная, — тоскливо сказал Мерути, — а если так, то — чужие.

— С Акутом тоже кровь разная, но ты сам сказал, я для него всё сделаю!

— Так то муж. Муж и жена — одно, так заведено от времени до времени и через время.

— Не крути мне голову! Я сказала, мы родные, так и будет, понял? А лошадку оставь себе, не будет Еэнн играть твоей лошадкой.

С облегчением и радостью увидела, как уходит из глаз мальчика взрослая тоска. Подумала, приглаживая его волосы, ну хоть так, а то куда годится, малыш совсем, а мается заботой целыми днями. Вынула из его руки корешок и сунула мальчику в рот. Мерути послушно захрустел, по-заячьи двигая подбородком.

— Тоже мне мужчина! Ты еще маленький толстый заяц, и надо, чтоб мама пела на ночь песенки. И это правильно. Успеешь ещё назаботиться и натревожиться, понял?

— Мугу, — отозвался Мерути, улыбаясь с набитым ртом.

За углом хижины заскрипели мостки.

— Мерути! — звонкий от напряжения голос накрыл тихие звуки дождя, — иди домой, сын!

Найя подняла голову. Онна, в коричневой плотной тайке с чёрной полосой по подолу стояла поодаль. Прижала руку к груди и чуть поклонилась, сразу же снова нахмурившись и строго глядя на сына. Найя встала. Тоже чуть поклонилась женщине, снова чувствуя, как щекочут уши короткие волосы и ветерок холодит открытую шею. У Онны волосы были длинные, богатые, висели тщательно расчёсанной блестящей волной, промытой дневным дождём. Оглядев стриженую голову Найи, та подняла брови. Но тут же лицо её стало бесстрастным. Правой рукой она сняла с плеча широкий ремень, на котором висел плотно закрытый горшок:

— Кланяюсь тебе, храбрая Найя, и благодарю за то, что спасла моего сына от смерти. Прими похлёбку, я варила её для того, чтобы… — и вдруг запнулась, переменяясь в лице, будто тень от ветвей пробежала по векам и губам. Но справилась с собой и твердым размеренным голосом продолжила, — чтобы муж твой Акут, да будут боги добры к вашему ложу и ласкам, поскорее выздоровел.

Найя, забыв о волосах, смотрела, не отрываясь, в лицо гостьи, понимая обострёнными чувствами, что именно заставляет у той темнеть глаза и прерываться голос. По спине её будто поползли капли холодного дождя, и вдруг ослабели ноги. В голове застукало гулко, и она проговорила, не слыша своего голоса:

— Да будут боги добры и к тебе, Онна, к детям твоим и к мужу твоему Меру.

Смотрела, как та чуть вздрогнула при упоминании имени мужа. И вдруг накатила на неё злость. Кинуться бы на эту, высокую, с прямыми плечами, на одном — рубец от снятого ремня по гладкой коричневой коже. А грудь какая — поднимает сборчатую плотную ткань дыхание, и в такт ему сверкают на низке вокруг шеи полированные глиняные бусины. Вот почему она так смотрела на празднике, когда подносила вино!

— Идём домой, Мерути, — женщина смотрела на сына, опуская ремень с посудиной на настил, — отвяжи еду и пойдем.

— Я сам приду, — Мерути встал, но с места не двинулся, опустил голову и смотрел на пальцы ног, шевеля ими по жердям, — мне ещё забрать надо, вон, — дёрнул подбородком к стене, где стояла игрушка, — лашатта…

Онна помолчала. На игрушку не посмотрела. Покусала губу и снова повернулась к Найе, оглядывая её с головы до ног.

— Мой сын полюбил тебя, женщина моря. Так сказано в правилах жизни: кто спасает, тот роднится со спасённым.

И, поворачиваясь уходить, добавила с усмешкой:

— Хорошо, что только это роднит тебя и моего сына. У тебя и так родни — полдеревни…

Скрипнули под твёрдыми шагами мостки, и женщина скрылась за углом дома. Мерути вздохнул и спросил:

— Не высохла ещё моя лашатта?

— А ты потрогай рукой, — отозвалась Найя, обдумывая последние слова Онны.

— Почти сухая! Я так возьму, под живот, и понесу. Благодарю тебя, добрая Найя, за мою жизнь и за лашатту.

— Хватит уже! У нас знаешь, как говорили? Кто старое помянет, тому глаз вон.

— Как это? Выколоть глаз, да?

Найя махнула рукой:

— Это сказка такая. Мерути? А почему твоя мать сказала, что у меня много родни?

Мальчик, выпятив губу, устраивал на руке игрушку.

— Акут — отец жданных детей. Когда нет их, жёны шли к нему, и получались дети. Наверное, потому.

— А… — и она смолкла. Вспоминая шелест змеи о том, что она всё ещё верит в вопросы, подумала с тоской: лучше бы не спрашивать вовсе, не знать. Но не удержалась:

— А Оннали?..

— Нет, — Мерути покачал растрепанной головой, — Меру-охотник всё сделал сам, он сильный. Его жене не надо было ходить к Акуту.

Найя выдохнула. С нетерпением ждала, когда мальчик, неловко придерживая одной рукой игрушку, другой снимет ремень с ушек горшка. Подошла и, присев на корточки, помогла ему повесить на плечо сложенный ремень.

— Иди. Хочешь я провожу тебя?

— Я сам знаю дорогу!

— Ну хорошо, хорошо.

Мерути поклонился, прижимая руку с лошадкой к груди. И пошёл, быстро ступая короткими крепкими ногами, чуть кривыми, как у отца. Замедлив шаг, обернулся:

— Ты не забудешь, Найя? Про мою глупую сестру?

— Нет, малыш, беги.

Когда короткая тайка мальчика скрылась в ранних сумерках, Найя сжала кулаки. Повернулась и пошла в хижину, сперва медленно, потом быстрее, дёрнула кожаный занавес на двери так, что край его сорвался с петли и повис. Забыв о своем желании ничего не знать, закусив губу и ничего не видя от злых слёз, торопилась к мужу — спрашивать о женщинах, бывших с ним до неё.

Глава 61

Ноа Найи

Дождь шёл и шёл, звуки его давно расслоились, превратившись из монотонности в целый мир. Дождь то шептался сам с собой, а в другой раз вспоминал о листьях и шевелил их, похлопывая крошечными ладошами по их мокрых ладоням. И тогда можно было разобрать, с какой стороны дождь пришёл и куда он уходит. Если шепчет меленько, значит, сонный ветер с запада тащит свою вечернюю тучу, и первым новый дождь встречают заросли кровянника, стоящие тесной толпой за стеной хижины. А если медленные и плавные шлепки время от времени прерываются шумом стекающей в озеро воды, — это встретили его большие деревья с другой стороны, те, за которыми лежит одеяло вспухшей от воды реки.

Серые краски без солнца давно перестали быть серыми, тоже расслоившись на множество тонких оттенков, которые так здорово рассматривать, сидя на мостках, покачивая над водой босыми ногами. И Найя училась смотреть и слушать. Удивлялась: сколько же всего, оказывается, оставалось неуслышанным! Шум воды плёл полотно, вышивая его множеством других звуков — деревни и леса, людей и рыб. И — странных звуков, которые были, но определить, чьи они, Найя не могла.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});