Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлинский насмешник

Ин Боцзюэ выпил кубок и передал кости Се Сида. Тот должен был бросить кость, а Симэнь – петь.

– «Спасибо, Хуннян помогла мне дойти до кровати.[520] Который теперь час? – Уж третью ночную стражу пробили, четвертая стража пошла», – продекламировал Се Сида, бросая кость.

Как ни странно, легла четверка.

– Тебе, брат, четыре кубка пить полагается, – сказал ему Ин Боцзюэ.

– Мне столько не выпить, – отозвался Се Сида. – Двух хватит.

Шутун наполнил два кубка. Се Сида осушил один, решив выпить другой после того, как споет Симэнь, а между тем они с Ин Боцзюэ умяли целое блюдо каштанов.

– Я не пою, – сказал Симэнь. – Лучше расскажу анекдот. Входит один во фруктовую лавку и спрашивает: «Оливы есть?» «К вашим услугам», – отвечает лавочник и достает оливы. Вошедший так на них и набросился – одну за другой, знай, в рот кладет. «Что ж это ты – покупать не покупаешь, а ешь?»– спрашивает лавочник. «Да уж больно они грудь очищают», – отвечает. «Тебе, может, и грудь очищают, а вот мне сердце надрывают».

Все рассмеялись.

– Если тебе сердце надрывают, распорядись, чтоб нам еще блюдо подали, – заметил Ин Боцзюэ. – Сколько навозу подберешь, на столько и удобришь.

Се Сида выпил второй кубок и передал кости Симэню.

– «На память сохранил я шпильку золотую, – продекламировал тот, бросая кость. – Сколько потянет она? Цяней пять-шесть, а может, и семь».

На столе лежала пятерка. Шутун наполнил до половины две чарки.

– Ты, брат, пить мастер, а тебе только две чарки налили, – говорил Се Сида. – Куда это годится? Пей четыре. Я сам тебе поднесу в знак почтения.

Дошла очередь петь Хань Даого.

– Ты, брат Бэнь, постарше меня, – уступил он Бэнь Дичуаню.

– Я петь не умею, – заявил тот. – Расскажу лучше анекдот.

Симэнь Цин осушил оба кубка, и Бэнь Дичуань начал:

– Разбирал как-то судья одно дело, связанное с прелюбодеянием, и спрашивает: «Так как же ты овладел ею?». «А я обратился лицом к востоку и ноги к востоку вытянул», – ответил обвиняемый. «Не городи чепухи! – осадил его судья. – Какое же тогда могло быть соитие? Хотел бы я сыскать такого любодея!». Подбегает тут к судье стоявший в стороне человек, падает на колени и выпаливает: «Если вы ищите лицедея, сударь, я готов хоть сейчас вступить в должность».

– Знаю, дружище Бэнь, человек ты хоть и небескорыстный, а на хозяйское не польстишься, – заметил Ин Боцзюэ. – Но ведь хозяин у тебя тоже не старик. Я об этом самом соитии говорю. Что, может, ему на подмогу не прочь, а?

Бэнь Дичуань с испугу густо покраснел.

– Вы о чем, дядя Ин? – пролепетал он. – Я ж для смеху сказал. Не было у меня никакой задней мысли.

– Да все о том, – отвечал Ин Боцзюэ. – Нет, говорят, дыма без огня.

Неловко почувствовал себя за столом Бэнь Дичуань, но и уйти не решался. Так и сидел, как на иголках.

Симэнь осушил четыре чарки. Дошла очередь до Бэня. Только он поднял фишку, вошел Лайань и объявил:

– Дядя Бэнь, вас спрашивают. Говорят, с гончарен прибыли.

Бэнь Дичуань, словно цикада, сбросившая кокон, как на крыльях вылетел из-за стола.

– Тогда, Хань, тебе кость бросать, – сказал Симэнь.

– Исполняю приказ! – отвечал Хань Даого, вынимая фишку. – «Госпожа бить Хуннян приказала. Много ль палок отведать служанке пришлось? Восемь иль девять, а может, и больше десятка».

– Мне петь? – спросил Ин Боцзюэ. – Петь я не буду, а расскажу анекдот. Шутун, налей-ка всем чарки и батюшке тоже. А теперь слушайте! Монах с послушником отправились к жертвователю. Когда подошли к воротам его дома, послушник ослабил пояс и опустил его чуть пониже. «Смотри, что ты сделал? – говорит монах. – У тебя и заду как будто не стало». Послушник оборачивается и отвечает: «Исчезни у меня зад, вы, отец наставник, и дня бы не прожили».

– Вот пакостник, сукин сын! – заругался Симэнь. – Подумаешь, перлы изрекает.

Не будем больше говорить об этой пирушке, а расскажем пока о Дайане.

Удалился он в переднюю постройку, велел Хуатуну приготовить фонарь, и оба они пошли к супруге У Старшего за Ли Пинъэр.

– У меня там сын расплакался, – сказала Пинъэр, узнав, в чем дело. – Не придется, видно, поздравить молодых. Вот оставляю им подарок и разрешите откланяться.

Невестки У Старшая и У Вторая никак не хотели ее отпускать.

– Обождите немножко, сейчас молодые выйдут, – уговаривали они.

– Отпустите ее, сударыня, – вмешалась Юэнян. – Мы можем и посидеть, а она пусть идет. У нее ребенок расплакался.

Старшая невестка У проводила, наконец, Пинъэр до ворот.

Дайань оставил Хуатуна, а сам с Циньтуном понес паланкин домой.

После поздравления молодых гости стали расходиться. На пять паланкинов оказался всего один фонарь, а время стояло темное – двадцать четвертый день восьмой луны.

– Что это – единственный фонарь? – удивилась Юэнян. – Где ж остальные?

– Я принес два, – отвечал Цитун, – но у меня Дайань выпросил. Они с Циньтуном проводили матушку Шестую.

Юэнян на это ничего не сказала, а Цзиньлянь не выдержала.

– Цитун, сколько вы фонарей принесли? – спросила она.

– Мы с Циньтуном взяли два, – отвечал слуга. – А потом Дайань один у меня отобрал, Хуатуну велел остаться, а сам с Циньтуном пошел за паланкином матушки Шестой.

– Дайань, арестант, рабское отродье! – заругалась Цзиньлянь. – Он, что ж, сам даже фонаря не захватил?

– Мы с ним пришли. Я один принес, – отвечал Хуатун.

– Один принесли, так чего ж он отбирает? – не унималась Цзиньлянь.

– Мы ему говорили, а он отобрал, и все, – оправдывался Цитун.

– Сестрица! – Цзиньлянь обернулась к Юэнян. – Видишь, что выделывает разбойник Дайань? Но погоди! Я с тобой, подлиза, дома поговорю.

– К чему горячиться? – успокаивала ее Юэнян. – Там ребенок плачет, их за ней послали. Чего тут особенного?

– Вы не правы, сестрица, – отвечала Цзиньлянь. – Мы-то ладно, а вы же старшая в доме. Нельзя слуг распускать! Добро бы было светло, но в такую темень один фонарь на четыре паланкина – уж совсем ни на что не похоже!

Так за разговором добрались они до дому. Юэнян и Цзяоэр проследовали в дальние покои, а Цзиньлянь и Юйлоу только успели войти в ворота, как кликнули Дайаня.

– Дайань в дальних покоях прислуживает, – пояснил было Пинъань, но тут на зов неожиданно явился Дайань, и Цзиньлянь обрушилась на него с бранью:

– Ах ты, арестантское твое отродье! Той льстишь, кто пользуется расположением, да? Смотри, ноги не отбей, за ней бегаючи! Взял фонарь, ей и одного хватит, так нет! Ишь, распоясался – ему второй вынь да положь. Слуг поменял. Ей одной, выходит, два фонаря подавай, а нам вчетвером можно и одним обойтись, да? За кого ж ты нас принимаешь? Мы, что ж, не жены твоему хозяину, а?

– Напрасно, матушка, вы на меня обижаетесь, – говорил Дайань. – Батюшка узнал, что Гуаньгэ плачет, велел мне сейчас же взять фонарь и доставить матушку домой. Опасался, как бы ребенок не заболел. Не сам же я пошел. Мне батюшка так приказал.

– Хватит препираться! – закричала Цзиньлянь. – Тебе было велено за ней пойти, но кто тебе, арестантское отродье, давал право фонарь отнимать? Знает воробышек, в которое гнездышко лететь. Только гляди, не прогадай. В теплое-то гнездо летай, да и холодное не забывай. Думаешь, так уж нам и на роду написано всю жизнь в немилости прожить?

– Ну, о чем вы говорите, матушка? – продолжал Дайань. – Пусть я с лошади упаду и ребра себе поломаю, если только у меня были такие мысли в голове!

– Не очень-то расходись, изменник! – предупредила Цзиньлянь. – Глаза протру, буду за тобой следить. Смотри у меня, арестант!

Они с Юйлоу направились в дальние покои.

– И каждый раз мне за других достается! – обращаясь к слугам, пожаловался Дайань. – Батюшка сам меня послал, а от матушки Шестой[521] попало.

Юйлоу и Цзиньлянь подошли к внутренним воротам, когда натолкнулись на Лайаня.

– А где батюшка? – спросили они.

– Батюшка в крытой галерее, – отвечал он. – С дядей Ином, дядей Се и приказчиком Ханем пируют. А Шутун, вы бы поглядели, нарядился певичкой и поет.

– Пойдем посмотрим, – Цзиньлянь потянула за собой Юйлоу.

Они приблизились к крытой галерее и, притаившись за решеткой, стали подглядывать.

На возвышении восседал пьяный Ин Боцзюэ. Шапка у него сдвинулась набекрень, а голова качалась, как у куклы, когда ее дергают за нитки. Се Сида захмелел до того, что не в силах был открыть слипавшиеся глаза. А нарумяненный Шутун в женском платье продолжал обносить их вином и петь южные арии.

Симэнь Цин потихоньку подозвал Циньтуна и велел ему подпудрить Ин Боцзюэ. Слуга подкрался к пьяному Ину и положил смеху ради на голову пучок травы.

Цзиньлянь с Юйлоу не выдержали и расхохотались.

– Вот арестант проклятый! – говорила Цзиньлянь. – Весь бы век веселился да дурачился. По самый гроб не образумится.