Гангутцы - Владимир Рудный

Вечером он выполз на песок под обрыв и заснул, уткнувшись в песок лицом.

Проснулся ночью. Возле глаз светились часы. Волны лизали ноги. И опять в ушах: «Живу-у… живу-у… живу-у…» Неужели он еще на дне?

Он повернул голову и увидел звезды.

Богданов лежал среди камней, в хаосе выброшенных на берег щепок и обломков какого-то судна. Море играло у берега черной рогатой миной, то подталкивая ее к скалам, то откатывая прочь. Вот-вот мина не выдержит игры и взорвется. Он отполз в сторону.

Богданов собирался с силами, чтобы встать. Куда идти?

Позади на море — выстрелы. На берегу — сполохи, зарницы. Кругом — война. Надо идти вперед, к войне.

Он нащупал под тельняшкой клеенку, встал и, шатаясь, пошел вперед…

Утро застало его спящим на высоком кургане. Над курганом торчал заросший лишайником каменный крест. Похоже на братскую могилу моряков, погибших еще в годы прошлой войны.

Ветреное осеннее утро. Негреющее солнце над землей. Низко пролетел истребитель. Один, другой, третий… На плоскостях — звезды. Близок аэродром. Лучше идти, чем лежать. Но тянет к земле. Он пошел, волоча ноги, полуголый, голодный, без сил.

На Эзеле завершалась долгая борьба. Покидали остров летчики, присланные в помощь с Гангута.

Когда Богданов добрел до аэродрома, он понял, что идет позади наступающих немцев. Немцы оказались между ним и летным полем.

На летное поле выруливал одинокий самолет. Улетала последняя машина. Журавлиной цепью кружились над полем истребители. Они берегли, ограждали товарища, обстреливали границы аэродрома.

Остаться одному на острове среди врагов? Это страшнее могилы на дне моря!..

Крупным, размашистым шагом Богданов бежал прямо под заградительный огонь наших летчиков. Когда он пересек огненный путь, в него стали стрелять фашисты.

Летчик увидел матроса. Это был гангутский летчик Белоус. Его машину — машину Антоненко — тяжело ранило еще накануне, в воздушном бою. Он мог улететь на другом самолете. Но как можно оставлять врагу славную птицу капитана Антоненко, пусть даже разбитую?.. Ночь и день Белоус чинил мотор самолета, чинил так, чтобы перелететь с острова на остров. И вот снова самолет исправлен. Задышал мотор. Можно взлетать. В воздухе, ожидая Белоуса, кружат его товарищи. Но тут Белоус заметил матроса, бегущего к нему. Приближались враги. Сгорал драгоценный бензин. Хватит ли для перелета с острова на остров? Но Белоус ждал матроса. Он был удивлен и рассержен: матрос бежал полуголый, без оружия.

— Где винтовка? — Белоус гневно смотрел на Богданова черными пронзительными глазами.

— Подводник. С погибшей лодки! — не расслышав, крикнул ему на ухо Богданов. — Я вас знаю. Вы Белоус…

Откинув бронеспинку, Белоус о трудом втиснул Богданова туда, где когда-то висел Григорий Беда.

Богданов обнял Белоуса за плечи. Он возвышался над летчиком на голову.

— Пригнись! — крикнул Белоус. Он повернул к Богданову свое белое, в шрамах, лицо, и тот сразу пригнулся, сколько мог при своем росте.

— Где мы? — спросил Богданов, когда самолет пересек море и дотянул до какой-то земли.

— На Даго.

Пять дней Богданов пылал в лихорадке. Он лежал в каком-то полевом лазарете на Даго.

Ночью он встал и в одном белье побрел к выходу.

— Стойте! Куда вы? — За ним бежала сестра.

— Дайте мне одежду. Я пойду…

В солдатской шинелишке с чужого плеча, короткой и тесной, хотя он и сорвал с нее хлястик, ощущая в клеенке под тельняшкой партийный билет, Богданов пошел воевать.

«Будем живы — отомстим!» — ведь это он своей рукой писал там, на дне моря.

Три недели шла на Даго битва. Отборные полки гитлеровской пехоты теснили защитников Даго на север, к морю. Когда под ними осталась лишь узкая полоса суши, снова руку помощи протянул гангутский гарнизон. Шхуны, мотоботы, катера «эскадры Полегаева» в осенние штормы, в запретное для таких кораблей время навигации, пересекали море, братски помогая товарищам.

На мысу Тахкуна солдаты прикрывали погрузку раненых. Богданов подбегал к носилкам, вглядывался в лица: «Заремба, Бокучава, где вы?»

Их не было среди раненых. Они или погибли, или в другом месте бьются с врагом.

Воспаленными глазами Богданов провожал уходившие на Ханко корабли. Он снова ложился на камни, приникая щекой к теплому прикладу винтовки.

Прижатый к морю, он лежал на камнях и стрелял, пока было чем стрелять. А когда не стало патронов, когда враги подошли вплотную, предлагая сдаться в плен, он выхватил последнюю гранату, чтобы принять достойную моряка смерть. Но то, что он увидел, остановило его.

Фашисты переодевались в платье, снятое с убитых. Они знали, что с Ханко еще раз придут корабли.

Над берегом и морем рыскали черные штурмовики, расстреливали шхуны, шлюпки и отдельных пловцов.

Надо найти хоть доску, чтобы возможно дольше продержаться на море.

Богданов бросился к морю. Оглушенный разрывом мины, он упал и, падая, почувствовал, что его схватили чьи-то руки.

Глава вторая

Смерть командира

Катер приткнулся к Густавсверну и затих. Лейтенант Терещенко спрыгнул на деревянный причал и быстро зашагал вверх.

Серый, холодный вечер нагонял тоску. Моросил дождь. За скалой кипело осеннее море. Вокруг острова глухо ревел шторм, и чем выше поднимался Терещенко, тем острее он чувствовал его порывы.

На гребне скалы ветер сбивал с ног. Терещенко выпрямился и снял капюшон. Он остановился на ветру, разглядывая море.

Норд-вест завывал вперемежку со злым свистом финских шестидюймовых, пролетавших над полуостровом. Море и низкое небо временами настолько сближались, что иной вал захлестывал, казалось, облака. А внизу, в бухточке, была тишина. Скала надежно защищала причал от шторма, ветры разбивались о гребень острова, а волны, усмиренные у подножия, вползали в эту естественную гавань обессиленные и звонко шлепались о борты прильнувших друг к другу кораблей.

Тишина бухты не успокаивала, а раздражала Терещенко. Его тянуло туда, в бурю, откуда он только что с трудом вывел корабль, спасая раненых с острова Даго.

Дела на Даго были плохи, и люди на корабль приходили угрюмые и злые. Все теплое, что можно было с себя снять, матросы отдали солдатам. Шторм играл катером, как шлюпкой. Переход замучил и без того истрепанных многодневными боями людей, и в ушах Терещенко все еще звучали стоны и проклятия раненых, которых он выгрузил на Ханко.

Это не давало ему покоя. Нервы его были напряжены. И командиру и экипажу пора бы передохнуть, подлатать корабль, прошедший в последнее время такие испытания, каких не мыслил себе ни один из его конструкторов. Но в эти дни, тяжелые и для Ханко и для всей страны, Терещенко лучше чувствовал себя в походе, чем в спокойной бухте; он спешил к командиру дивизиона, почти наверняка зная, что отдыха не будет и не может быть.

Командир дивизиона жил в уступе скалы, в помещении, похожем на каменный склеп.

Согнувшись, Терещенко прошел по темному коридору командного пункта к полоске света, падающей из-за длинного полога.

— Разрешите войти? — Он остановился у полога, услышав, что командир разговаривает по телефону.

— Да, он здесь, — докладывал кому-то командир дивизиона. — Только вряд ли там кто остался, товарищ генерал… Слушаю. Будет исполнено… Ничего, после войны все отдохнем… Есть, товарищ генерал…

Терещенко шагнул за полог.

— Разрешите доложить, товарищ капитан второго ранга? «Двести тридцать девятый»…

— Знаю, садись, Терещенко, — махнул рукой комдив. — Устал народ?

— Уже отдохнули, товарищ капитан второго ранга! — Терещенко вскочил, догадываясь, о чем идет речь. — Прикажете сниматься?

— Связи с ними нет, — тяжело произнес комдив. — Кажется, там всё. Кабанов требует уточнить обстановку. Если кто остался — снять!

— Разрешите выполнять?

— Там рыскают немецкие катера. Остерегись, чтобы не запеленговали. Связь держите одностороннюю. Только прием.

В глубоких карих глазах Терещенко блеснул огонек.

— Позвольте самому поискать противника, товарищ капитан второго ранга?

— Выполняйте, что приказано. — Командир дивизиона сердито встал. — Ваша задача — разведка положения на Даго и спасение остатков гарнизона. Одного солдата подберете — и то великое дело. И никаких поисков!..

Терещенко со скалы спускался бегом. Сигнальщик Саломатин, о котором говорили, что в случае нужды он любому кораблю грот-мачту заменит, во тьме разглядел командира и, подражая его голосу, протяжно крикнул:

— Нахимовцы! По кó-о-ням!..

Этот странный по своему словосочетанию возглас возник в памятном бою «морских охотников» с канонерскими лодками и миноносцем противника. В той лихой, чисто кавалерийской атаке Терещенко шел головным, и тогда-то матросы впервые услышали рожденную необычайной обстановкой звонкую команду: «По кó-о-ням, нахимовцы! Покажем врагу, какова наша морская кавалерия!»