Сочинения в трех томах. Том 2 - Майн Рид

птицы, паря в воздушных высотах, одинаково принадлежат как небу, так и земле.

Таков вид Гран-Чако, куда еще почти никогда не ступала нога белого, — свежий, девственный, как и в первый день творения.

Я говорю «почти не ступала», а между тем в то самое время, как мы восхищенным взором любуемся открывающимся перед нами видом, на отдаленном горизонте показались две фигуры. Пока они еще кажутся не больше точки, и можно подумать, что это пара страусов или самец и самка гуазити[7], потому что они неодинакового роста. Но нет, это не животные; вернее всего, это человеческие существа. Вот они направились в середину равнины и понемногу приближаются… Теперь уже можно разглядеть двух всадников, а вот они и совсем близко, видны их белые лица. Один из них выше ростом и одет в живописный и великолепный костюм. На плечи у него накинуто пончо, то есть плащ, который составляет необходимую принадлежность костюма жителей равнины Ла-Платы; пончо ткут из шерсти и ярко раскрашивают белыми, голубыми и красными полосами. Под плащом у этого всадника надет камзол, украшенный богатым шитьем и пезетами, или монетами в четвертак с изображением Аргентинской Республики. Широкие панталоны из бумажной материи закрывают ноги до сапог, оставляя часть колена обнаженной. Тяжелые шпоры и шляпа с широкими полями и яркой лентой дополняют костюм всадника, в котором теперь уже нетрудно узнать гаучо. Все у него было особенное — не такое, как у других: сбруя на лошади, уздечка с серебряными бляхами, наконец чепрак, весь расшитый разнообразными шелками.

На его спутнике также надет плащ, но из темной материи и такой широкий, что под ним не видно остальной одежды. Его ноги, на деревянных стременах, обуты в сапоги, которые почти до самого носка закрыты бархатными шароварами, на голове у него сомбреро, почти такое же, как и у его спутника. Его конь, с менее богатой упряжью, чем у гаучо, идет спокойным шагом.

Хотя оба всадника едут рядом, касаясь стременами один другого, ни одного слова еще не было произнесено между ними с тех пор, как они показались на равнине.

Впрочем, только один из них, гаучо, и способен говорить. Спутник же его хотя и крепко сидит в седле, но голову держит несколько странно, точно она с минуты на минуту упадет на грудь, склонясь направо. И хотя тень от шляпы, падающая на его лицо, почти вовсе скрывает его, все-таки можно рассмотреть, что глаза его закрыты. Должно быть, он заснул. Такое предположение не было бы странно по отношению к гаучо, потому что эти полукентавры редко оставляют седло для отдыха. Другой всадник хотя и не гаучо, но, может быть также искусный наездник. В этой части Южной Америки все превосходно ездят верхом. Кроме странной посадки в нем бросается в глаза еще цвет кожи, совершенно белый, что составляет редкость в южных странах. Даже губы совершенно бесцветны. Спит ли этот всадник или нет, несомненно одно — он не совсем здоров. Весьма возможно, что он спит, потому что даже не правит лошадью, которая, впрочем, идет совершенно спокойно. Его руки повисли вниз, скрытые под плащом, и брошенные поводья покоятся на гриве лошади. Животное не нужно направлять, оно идет нога в ногу рядом с конем гаучо. И тот и другой подвигаются медленно и кажутся точно погруженными в летаргию от палящего зноя солнца. Путники могут быть спокойны: они вовремя достигнут цели своего путешествия. По всему видно, что они не торопятся, особенно это заметно по наружности гаучо. Доехав до середины равнины, он вдруг остановил свою лошадь и, подняв голову, стал смотреть на солнце.

— В нашем распоряжении еще целых шесть часов, а через три часа пути, хотя бы и таким черепашьим шагом, мы доберемся до места, — пробормотал он. — Да и зачем приезжать туда засветло? Бедная сеньора! Пусть уж лучше увидит она ночью то, что ей суждено увидеть.

Хотя глаза гаучо и были обращены на его неподвижного спутника, но слова эти, видимо, не относились к нему, точно так же и остановка не пробудила его. Слова гаучо были произнесены мрачным тоном, составлявшим резкий контраст с его обычно веселым и добродушным лицом. Его загорелое лицо, совершенно бронзового цвета, по-видимому, было вовсе не из тех физиономий, на которых могут надолго запечатлеться мрачные думы.

— Что делать? — продолжал он, говоря сам с собою. — Прежде всего надо мне отделаться от этого пончо, под которым я положительно задыхаюсь: жара страшная!

С этими словами он снял плащ и перекинул его через седельную луку; затем, посмотрев на своего спутника, сказал:

— Ему — увы! — незачем снимать своего плаща… ему теперь решительно все равно, что жар, что холод.

Гаучо задумчиво поник на седле, затем, подняв голову, пытливым взором окинул равнину, точно отыскивая что-нибудь; взгляд его остановился на группе деревьев альгорробас, растущих неподалеку. Между их стволами переплелись сетью ползучие растения, так что издали они походили на остров, выступавший на поверхность этого неподвижного зеленого моря.

— Теперь я могу позволить себе отдохнуть под их тенью, — проговорил гаучо. — Богу известно, как мне нужно подкрепить силы, чтобы выполнить свой долг. Бедная сеньора! Бедные дети! Какое ужасное известие несу я ей! Какими глазами я на нее взгляну!

Между тем второй путешественник по-прежнему хранил молчание, от которого, казалось, его ничто не могло пробудить; его глаза не открылись даже и тогда, когда лошадь сделала неожиданный поворот в сторону, заставив его закачаться в седле.

Доехав до альгорробасов, гаучо соскочил с лошади, привязал ее к дереву рядом с лошадью своего спутника, не сказав ни единого слова всаднику в плаще, сидевшему по-прежнему неподвижно в седле. Затем гаучо развел небольшой огонь и приготовил себе скудный обед, который и съел молча, не предлагая своему спутнику подкрепиться пищей. Он старался не смотреть на него, не говорил с ним и оставлял его все так же сидеть на лошади погруженным в глубокий сон.

Глава II

УЕДИНЕННАЯ УСАДЬБА

Три большие реки: Саладо, Вермехо и Пилькомайо — орошают Гран-Чако; они берут начало на Андах и текут сначала почти параллельно к югу, а