Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

надежды. Но где же тогда Бог? – спрашивает Бергман. И за что мы так страшно страдаем?

Недавно я прочитала статью священника Чистякова, который работает с обреченными детьми, больными раком, подготавливая их к кончине! Свою поразительную, душераздирающую статью он начинает вопросом: существует ли Бог, если обречены на такие страдания эти невинные существа? И вспоминает мальчика, который незадолго до смерти задал ему самый простой и самый страшный вопрос: «А что, если Воскресения не будет?» И, конечно, отец Чистяков подтвердил естественность такого сомнения, думая не без оснований, что нет, наверное, человека, который бы в этом вовсе никогда не усомнился, полностью полагаясь на последующую жизнь. Но мы стараемся поверить Богу, ничего не представляя собою без него, – вот в чем дело. Так что наша земная жизнь – лишь испытание перед вечностью.

Точно так же, в таких же реальных сомнениях Бергмана Бог присутствует априори. А у Тарковского сверхъестественное помогает людям не опуститься до реальной грязи, сохранить собственные белоснежные ризы. Если удастся…

Отражения и отторжения

(Заметки с комментариями)

В первом, издании этого сборника уже была опубликована моя статья о перекличках разного рода в творчестве и жизни Тарковского и Бергмана. В 2018 году отмечалось столетие со дня рождения шведского режиссера, а я оказалась приглашенной сороковым Московским кинофестивалем представить ретроспективу его картин, как письменно, так и устно. Для этого пришлось вернуться к далекому прошлому, когда я еще писала диссертацию о Бергмане, и перелопатить заново как свои собственные работы о нем, так и разные иные публикации. Читая и перечитывая их сегодня, у меня снова невольно, но настойчиво возникали новые сопоставления с Тарковским, отмечая которые, становилось жалко просто выбросить их на помойку. Мне подумалось, что более плодотворно, не расширяя свою прежнюю сравнительную статью о религиозных мотивах у Тарковского и Бергмана, еще раз поделиться возникшими у меня новыми соображениями, помеченными на полях их текстов. Может быть, они заинтересуют моего читателя или пригодятся тем, кто соберется по-настоящему глубоко копнуть эту богатейшую тему. Возможно, здесь встретятся повторы с моей предыдущей работой, но надеюсь все-таки, что новые заметки окрасились новым опытом моего пристального внимания к творчеству двух великих режиссеров. Может показаться, что в этих заметках я более объемно представляю художественный мир Бергмана, нежели Тарковского. Но некоторый перекос в сторону Бергмана я позволила себе потому, что вся остальная книга посвящена именно и только Тарковскому.

Всем известно, что последняя картина Тарковского «Жертвоприношение» снималась не где-нибудь, но именно в Швеции. А всякий поклонник Тарковского не раз столкнулся с ныне широко рекламируемым высказыванием Бергмана, назвавшим Тарковского «самым великим из нас, сумевшим открыть ту дверь», которая не открывалась другим режиссерам. Дверь, за которой располагалось такое реальное для Тарковского пространство сновидений, похожих на ясновидение. Ведь сам Бергман тоже не раз обращался к изображению снов в своих фильмах, но что же такое особенное привлекло его в сновиденческом пространстве Тарковского?

Сам Тарковский не раз проявлял свой исключительный интерес к Бергману, поместив в своем списке десятка лучших фильмов мира на второе, четвертое и восьмое место соответственно «Причастие», «Земляничную поляну» и «Персону». Тогда как первое место все же отдавалось «Дневнику сельского священника» Брессона, восхищение которым разделялось с ним Бергманом. Однако, упоминая Бергмана в разных контекстах и очень пристально вглядываясь в его работы, Тарковский далеко не всегда был согласен с основополагающими элементами его мировоззрения. А широко рекламируемый восторг Бергмана Тарковским не был столь всеобъемлющим, как это может показаться, читая его многократно воспроизводимое высказывание.

Тарковский, скажем, был покорен изобретательностью Бергмана в «Шепотах и крике», когда тот неожиданно прерывал громкую ссору двух ненавидящих друг друга сестер виолончельной сюитой Баха, так восхитительно точно соразмеряющей диалог с иным пространством и замещающей крикливо-шипящую интонацию неприязни, будто бы навсегда воцарившуюся в кадре. Покорен не только самим приемом, но тем гуманистическим смыслом, который вычитывает Тарковский из этого соединения: «Благодаря Баху и отказу от реплик персонажей в сцене возник некий вакуум, позволивший выразить то позитивное начало, которое обычно едва прослушивается в его суровых и горьких картинах…» То есть Тарковский восхищен этим приемом потому, что он привносит в картину «Шепоты и крик» то позитивное начало, которого, с его точки зрения, так не хватает другим фильмам Бергмана. Ведь сам Тарковский все более отчетливо для себя формулирует непременную нравственную ответственность своего искусства, все более идеологизируя свою сверхзадачу от фильма к фильму. Подобное тяготение Тарковского к некой нравоучительности, конечно, глубоко чуждо Бергману. Тогда как Тарковским вычленяется из фильма «Шепоты и крик» именно тот элемент, который, с его точки зрения, дарует зрителю благую «возможность катарсиса, нравственного освобождения, которое и призвано пробудить искусство».

Кажется странным, что при таком интересе друг к другу художники отчего-то так и не встретились в Швеции. Хотя столкнулись однажды в коридоре Шведского киноинститута, но, притормозив на секунду, разошлись, как в море корабли, будто бы не узнав или не заметив друг друга. Я задаюсь вопросом: была ли «случайной» эта якобы незамеченная ими встреча, потому что читаю в «Мартирологе» Тарковского интересную запись: «15.09.1984. Сегодня впервые видел живого Бергмана. У него была встреча с молодежью в Институте кино, где он показывал документальный фильм о съемках «Фанни и Александр», который он комментировал… А потом отвечал на вопросы. Странное впечатление он произвел на меня. Самоуверенный, холодноватый, поверхностный (выделено мною), как с детьми, с аудиторией».

Эта запись и визит без приглашения, видимо, на мастер-класс Бергмана только подтверждают интерес Тарковского к великому шведу, но отчего так царапнуло его это знакомство, отозвавшееся в записи привередливой подозрительностью!? И что мог бы, походя, сказать Тарковский своему былому кумиру, повстречавшись с ним в узком переходе? Выразить не возникший восторг или умеренно-горячее почтение? Нет, не открылся у Тарковского рот светски вежливым приветствием, видно, не сформулировалось у него что-то элегантное на итальянском. Но, видимо, зрела в нем ревнивая потребность, разоблачая Бергмана, отделиться от него в своем независимом художественном праве собственного определения на его, шведской, территории.

На Московском фестивале мне пришлось встретиться с его гостьей, Катинкой Фараго, много лет проработавшей с Бергманом и, более того, оказавшейся еще в продюсерской группе «Жертвоприношения»: «Катинка, ну почему все же не захотели встречаться Тарковский и Бергман?» Улыбнувшись, Катинка поправила меня, уточнив, что, оказывается, Тарковский, с ее слов, «очень хотел встретиться с Бергманом, но Бергман этой встречи не пожелал». А вот почему не пожелал этой встречи Бергман, Катинка не знала. То есть Тарковский все же хотел, а Бергман не пожелал. Отчего все же?

На этот вопрос у меня есть некий предположительный ответ, не претендующий, конечно, на безоговорочную истинность.