От Тильзита до Эрфурта - Альберт Вандаль

В течение первых дней царь приписывал это неожиданное великодушие императора чувству признательности, вызванному у Наполеона поспешностью, с которой он признал Жозефа; он радовался, что уже простая демонстрация дала такие результаты. Однако, тревожные слухи о нашем положении в Испании, распространяемые злонамеренными людьми и, переходя из одной гостиной в другую, начали мало-помалу принимать характер действительно совершившихся фактов. Вскоре стало известно, что Франция потеряла армию, а король Жозеф – столицу. Слишком умный, чтобы не уловить очевидной связи между этими событиями и уступками императора, Александр скрыл, что заметил эту связь; его, уже менее искренняя, благодарность была все такой же экспансивной. Вместе с тем его удивительное умение держать себя заставило молчать наших врагов и не позволяло им слишком шумно выражать свою радость. Он делал вид, что огорчен нашими неудачами, любезно выслушивал объяснения Коленкура и старался умалять значение события. Если он и возвращался иногда к этому тягостному вопросу, то только потому, что слишком большая сдержанность могла бы показаться неестественной. Он несколько раз говорил об Испании, но делал это тактично, всегда кстати, избегая тех тягостных утешений, которые только усиливают горе, вместо того, чтобы его смягчить, и нежной рукой перевязывал раны нашего самолюбия. К его соболезнованиям всегда примешивались слова надежды и утешения. Он приписывал поражение Дюпона слишком поспешному формированию его армии и недостаточному воспитанию молодых войск; говорил, что, возвратясь во Францию после капитуляции, они быстро вернут себе веру в свои силы и найдут случай загладить свой позор. Однажды, присутствуя с Коленкуром на параде, он сделал смотр некоторым батальонам, составленным из рекрутов, маршировка и выправка которых оставляла многого желать. Наклонясь к посланнику, он сказал: “Вот и эти солдаты похожи на армию Дюпона; но через несколько месяцев они будут лучше и будут сражаться рядом с войсками Дюпона там, где потребуют этого наши общие интересы”.[488] Как и всегда, он говорил на свою любимую тему “что в тяжелую минуту Император всегда найдет его подле себя”.[489]

Подобные уверения нередко доставляли Коленкуру удобный случай указать царю на то, что наступило благоприятное время дать Франции непреложное доказательство его привязанности и симпатии к ней. Заговорить с Австрией суровым тоном, – говорил он, – разве не было самым лучшим средством послужить нашему делу в Испании? Посланник несколько раз высказывал эту мысль, но первое время получал только такие ответы, из которых видно было, что царь затрудняется сказать что-нибудь определенное. Да иначе и быть не могло. Наводя разговор на эту тему, он затрагивал самые деликатные и самые щекотливые стороны русской политики, то сложившееся в уме Александра представление о международном положении России, которого он в тайне опасался и на которое уповал.

Конечно, Александр боялся новой войны между Францией и Габбсбургским домом; она привела бы его в ужас, ибо доставила бы императору предлог отсрочить всякое дело на Востоке; она могла повлечь за собой гибель Австрии и, уничтожая промежуточное между Францией и Россией государство, поставить Россию в грозное соприкосновение “с чрезмерным господством”.[490] Его искренним желанием было, чтобы венский двор был предупрежден и удержан от рискованных предприятий. К несчастью, его вера во франко-русский союз не была настолько сильна, чтобы позволить ему не заботиться о добрых отношениях с Австрией. Он сознавал, что, если в Эрфурте не установится соглашение с нами, ему неизбежно придется обратиться к ней; что ему крайне выгодно сохранить возможность снова сойтись со своей вчерашней союзницей и сделать из нее будущего своего помощника. Австрия, стеснявшая его на Востоке, оставалась не только полезной, но даже могла сделаться необходимой в Европе. Со времени Тильзита у него были с ней холодные отношения, но не было разрыва; она несколько раз шла навстречу его желаниям и еще недавно предложила России под видом посредничества в Константинополе свое содействие в деле приобретения княжеств. Александр, избегая всего, что могло бы оскорбить императора Наполеона, любезно отклонил ее предложения. Однако, это не мешало агентам царя при иностранных дворах, в силу традиций и личных взглядов и склонностей, выслушивать жалобы своих австрийских коллег, помогать им и действовать заодно с ними; напротив, такое поведение, по-видимому, противоречащее намерениям их государя, до некоторой степени служило его интересам, облегчая ему сближение с Францем I. Благодаря таким косвенным отношениям с Австрией, Россия поддерживала связь с коалицией. Могла ли она пойти на непоправимые поступки, порвать эту последнюю связь, эту почти невидимую нить, благодаря которой она могла найти опять свой естественный путь и снова вступить на него в том случае, если бы ей пришлось признать бесполезность и опасность союза с Францией? Сверх того, ссылаясь на то, что Австрия угрожает ему, не искал ли Наполеон только предлога, чтобы напасть на нее и уничтожить? Не было ли в его просьбах другой цели, кроме желания заручиться наверное содействием России?[491] Уступая ему, не позволит ли Россия вовлечь себя в преступное предприятие, которое будет началом ее собственного разгрома? “Разгром Австрии, – писал Толстой, – должен быть рассматриваем, как предвестник нашего разгрома и как средство для него”.[492] Взволнованный его мрачными словами, преследуемый сомнениями, колеблясь между противоречивыми чувствами, Александр остановился на полумерах. Он попробовал оказать услугу Франции, не компрометируя своих отношений к Австрии и сделал далеко не то, о чем мы его просили. Наполеон подсказывал ему по адресу Австрии слова порицания и угрозы; он и не отказался передать их от своего имени, но постарался сделать это, смягчив тон и изложив их в форме дружеских и скромных советов.

Почему бы, говорил ему Коленкур, не объявить, что союз обоих дворов нерасторжим, что он сохраняет свою силу при всех условиях, что оба двора будут действовать заодно во всех случаях, что порвать с одним значило бы начать войну с другим? Александр находил эту мысль хорошей и обещал руководствоваться ею. Он хотел написать в этом смысле князю Куракину, своему посланнику в Вене. Несколько дней спустя он сказал: “Я обращаюсь к Австрии с твердой речью; я даю ей понять, что у меня есть обязательства к вам, которыми я чрезвычайно дорожу, и что, если они сами не образумятся, их принудят к этому силой”.[493]

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});