Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

И только я, с полной грудью дыхания, вознамерился с этого виража красиво выйти на прямую, как меня застопорили в самом начале разгона:

— И вы что, согласны с этим?

Меня мгновенно поразила кессонная болезнь, всё смешалось, но жажда жизни выдавила из уст такое бормотанье:

— Согласен, поскольку, видите ли…

— А как же поэмы?

— Конечно… «Мцыри», да. «Беглец»… Но — лирика!

— А «Демон»?

Тут, незаметно для себя, я стал грубить:

— Ну, «Демон»… Неоконченная поэма, шесть вариантов…

— А драмы? «Маскарад»?!

— Юношеская вещь… наивные страсти…

— Это вы так о «Маскараде»? Ну, хорошо… Переходите к вопросу! Какие монографии вы читали?

— Я хотел бы остановиться на статье Виноградова…

— Ну что — статья? Какие монографии?

— Мануйлов. Он…

— Нет, вы перечисляйте! Сколько монографий?

— Мануйлов…

— Достаточно. Второй вопрос. Какие монографии?

— «Война и мир» в трактовке Бурсова…

— А ещё?

— Храпченко же полагает…

— Не надо! Вы перечисляйте! Сколько монографий прочитали?

Я замолчал.

— Достаточно. Идите!

В комиссии было человек пять или шесть. Экзаменовал меня только один. Лицо его мне не запомнилось. Я вышел и на лестнице закурил. Через минуту ко мне выскочил Михал Палыч Ерёмин изменившимся лицом.

— Откуда тебя знает Пименов?

— Какой Пименов?

— Пименов! Наш ректор.

— А он меня не знает. И я его не знаю.

— Не может быть! Он знает тебя. Иначе чего бы он так в тебя вцепился? И настаивал на двойке… Уж вся комиссия его отговорила. В общем — три балла. Не падай духом. Будем бороться.

Я духом не упал, но духа не было во мне. Я доплёлся до Театральной библиотеки, где в то время служила Ирка, вызвал её, и мы в Артистическом кафе выпили коньяку.

Таковы были предпосылки и окончательные следствия заявления об отпуске на имя тов. Ротенштейна С.М. Так ректор Пименов исправил линию моей судьбы.

* * *

Как-то в коридоре ЦИНТИхимнефтемаша ко мне подошёл инженер Семён Львович Фердман и сказал, что ему поручено организовать в институте художественную самодеятельность. Не хочу ли, мол, я принять участие? И я, как старый театральщик, не смог, конечно, отказаться. Потом подумал я, что я не так уж молод и хорошо ли будет мне кого-то представлять на сцене? Я спросил, нельзя ли мне выступить с чем-то своим, и Семён согласился.

Тогда я быстренько сочинил рассказ, который начинался так:

«Ванька Жуков, младший научный сотрудник исследовательского института, отданный на две недели в колхоз…»

Ванька у меня писал директору института и жалобно просил:

«Заберите меня отсюдова за ради Христа! А я в общественной жизни участвовать буду. И за пивом могу…»

Это было настолько всем близко, что успех меня постиг — оглушительный. У меня просили переписать, я давал, и очень скоро в Литгазете, на 16-й полосе, появился этот рассказ в чуть изменённом виде и за подписью какого-то Дворцова. А тогда, сразу же, Юрий Михайлович Котелевский, начальник отдела насосов, уговорил меня участвовать в стенгазете. И я стал участвовать в такой безумной степени, что, когда вывешивался свежий номер, вокруг собиралась толпа, а через полчаса газету снимали и несли в партком на разборку.

А с Фердманом мы делали потом такие спектакли (я сочинял, он ставил), что к нам на вечера ходили люди из иных контор, в немалом числе разбросанных по окрестностям Лужников.

Так я исполнил пожелание председателя месткома и стал заместо аспирантуры участвовать в общественной работе.

Семён же через недолгое время в свои сорок с лишним лет наконец-то бросил инженерство и ушёл в профессиональный артистизм. И стал Семён Фарада.

Дети любви

В сентябре 1961 года вместо начала второго курса нас послали в колхоз, а Ирка на это время задержалась в Риге у моей второй, то есть будущей тёщи. Мы жили в деревенской избе, и старуха-хозяйка нам варила. Пока мы завтракали чем Бог послал, она затапливала русскую печь, ставила на огонь здоровенный чугун с холодной водой и сразу кидала туда по мере некоторого нарезания картошку, мясо, капусту, лук, морковь и всё, что попадалось под руку, а когда мы приходили обедать, снимала чугун с огня, ни разу перед тем в него не заглянув. В первый наш обед, помня, что утром в чугун был опущен здоровенный кусок телятины (это всё колхоз нам выдавал), я приготовился делить его на равные порции, но лишь коснулся ножом этого нечта, как оно всё сразу расплылось каким-то серым киселём…

23 сентября, к вечеру, мной овладело беспокойство, и я отправился в центральную усадьбу звонить в Москву. К телефону подошла соседка и сразу мне сказала:

— Поздравляю, папочка, с дочкой! Назвали — Наташа.

Вообще-то в этом случае я думал назвать Оксаной, но, видимо, не успел сказать об этом жене. Но не о том я думал. Я шёл в свою деревню и улыбался как дурак. Отворивши дверь избы, я встал под притолокой, и так стоял и улыбался, теперь уже как идиот.

— Что? Что?! — мне закричали, о чём-то, кажется, догадываясь.

— Дочка родилась…

Тут девки завизжали и прыгали вокруг меня. Ребята же, напротив, призадумались. Об чём подумать — было. Накануне, ни с того ни с сего, спонтанно случилась у нас гулянка, и все наличные деньги были спущены. Как быть?

И тут на середину горницы выходит Владик Сукачёв. В его руке вполне приличный плащ.

— Пропьём! — он говорит.

И пропили. И так меня любили и ласкали. А девки все смотрели на меня безумными светящимися глазами и только повторяли:

— Ну, Кабанов…

А утром я ушёл в Москву.

От деревни до шоссе, где остановка автобуса, идущего до Чехова, всего-то было с километр. Автобус как раз подошёл, и деньги у меня, конечно, были — пятак на метро. Автобус же стоил пятнадцать копеек. До Чехова, до электрички, где можно ехать без билета, было двадцать восемь километров. И я пошёл пешком.

Была да и осталась в моей натуре эта странность. Казалось бы, что стоит подойти, сказать кондуктору или водителю, что так и так, мол, дочка родилась… Возвращаясь из армии, после трёх с половиной лет житья в тесном братстве с другими людьми, я думал, что стал другим. «Уж вот теперь для меня нет проблемы предложить кому-нибудь в бане потереть друг другу спины», — так думал я, и это себе повторял. Но всё развеялось, как утренний туман. Ещё прикурить я мог попросить, если у встречного горела сигарета, но закурить — ни разу. Такой изъян во мне был и остался. Что же касается электрички, то, чтобы сесть и ехать без билета, обращаться ни к кому не надо. А придёт контролёр, — ведь это он обратится ко мне, а не я к нему. На обращение ответить мне нетрудно.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});