Настоящая фантастика – 2014 (сборник) - Марина Ясинская

– Мы и это копируем?

– Да, – едва слышно прошептал секретарь.

– И что – это покупают?

– Покупают. Правда, не так хорошо, как другое.

– Раз не так, то и нечего на него ресурсы тратить!

– Но…

– Что – но? – нетерпеливо спросил господин Завирайло-Охлобан.

– Это же классика, – неуверенно отозвался секретарь. – Это же – о вечном…

– О вечном! – фыркнул владелец писарни. – Я не на вечном деньги делаю. – Бросил секретарю рукопись «Проступка и возмездия» и приказал: – Больше не копировать!

Придя в себя после очередного писарного приступа, Маша обреченно взглянула на рукопись. «Мануэло» – гласило название. Неужели – опять неотличимая от дюжины других преступная история? Неужели опять – жечь?

Нет, на этот раз все оказалось иначе. Маша с увлечением прочитала о девушке-цыганке с удивительным голосом, выступавшей в лучших музыкальных салонах, и о непростой истории ее любви. Удовлетворенно улыбнулась и понесла рукопись в писарню.

Господин Завирайло-Охлобан удивил ее тем, что на этот раз взялся рукопись читать.

– А то приносят тут всякую муть, – пояснил он, поймав недоуменный взгляд девушки. – Приходится проверять.

Дочитав, сморщил свой солидный нос и недовольно спросил:

– А что, преступных историй нет?

– Нет, – твердо ответила Маша.

– Ну, ладно, сойдет, – дал добро владелец писарни, и девушка с облегчением вздохнула: впервые после истории про ожившего мертвеца ей не будет стыдно за то, что копируется под ее именем.

То, чего Хроники боялся больше всего, случилось – поток книг несся с такой скоростью и силой, что увлеченного им Хроники приложило о косяк двери между мирами, и он на миг потерял сознание.

А когда очнулся, обнаружил, что он уже в реальности.

И не в своем единственном, предназначенном ему судьбой авторе, а в безграмотном золотаре, словарный запас которого едва ли достигал сотни слов, половина из которых – нецензурные.

Грандиозные события великих империй, высокие башни неприступных крепостей, бесчисленные штандарты огромных армий, сложные интриги и зловещие козни, яркие подвиги и подлые предательства погибали, не получив ни малейшего шанса попасть на бумагу.

Если бы Хроники-не-рожденных-миров мог завыть как волк, он бы непременно взвыл. Но у него не было горла – у Хроники были только слова. Слова, которые некому было записать.

И бесконечное отчаяние погибающей книги вырвалось наружу недоуменным восклицанием насквозь пропахшего канализацией золотаря:

– Ядреный вошь, какого хна?

Жена лекаря-амуролога ожидала от супруга возмущений и криков, но в кабинете царила тишина, и она, не выдержав, на цыпочках подошла к двери и немного ее приоткрыла.

Лексан Паныч сидел за столом и сосредоточенно водил пером по странице. На углу стола лежала нетронутая стопка исписанных листов.

– Не может быть! – воскликнула пораженная супруга. – Я же сожгла твою рукопись!

Лексан Паныч поднял на жену пылающий неукротимым пожаром взгляд и тихо, но очень торжественно сказал:

– Она не горит.

Альтернативное литературоведение

Павел Шейнин

«40 000 смертей бортпроводника Живова»: история чтения и перечитывания

Мой старший брат – собачник. Однажды он сказал мне: «Такая удача, как Родрик, выпадает один раз в жизни». Чтобы вы понимали, Родрик – силихем-терьер, маленькая бородатая скамейка с чубчиком. Разглядеть в ней совершенство – это надо постараться.

Я думаю, рассказ Потоцкого был моим Родриком. Но тогда, при первом знакомстве, я этого не понял. А сейчас уже слишком поздно.

Его текст впервые попался мне под горячую руку тридцать лет назад, на заре моей критической карьеры. В то время мы все ожесточенно спорили о смерти литературы. Это была уже третья или четвертая по счету ее смерть, точно не скажешь. В любом случае, мы все были на взводе, каждый по-своему и в своей области. Я тогда увлекался научной фантастикой – и не скупился на разгромные отзывы. Все, что я читал, меня бесило, казалось инфантильным и отсталым. Блистательные, заоблачные идеи упаковывались в старую как мир приключенческую обертку. Фантасты как будто жили в жанровом гетто и совершенно не замечали, чем дышит остальная литература, куда идет, что и где у нее чешется. (Наше тогдашнее настроение хорошо отражает придуманная в те годы система для сертификации фантастических рассказов «3А»: одна А – это Анахронизм, АА – Анахронизм и Атавизм, ААА – Анахронизм, Атавизм и просто Ад.) С другой стороны, происходящее в «большой литературе» нас тоже категорически не устраивало. Постмодернизм должен был уступить место чему-то новому, но это новое все не приходило. А приходили вереницы экспериментальных, непропеченных текстов, беспомощных и напыщенных. Компьютерная литература, интерактивная литература, перепостмодернизм или что там еще – все казалось временным и поверхностным решением.

Попытка Потоцкого объединить искания большой литературы и научную фантастику вроде бы должна была меня воодушевить. Но я был вне себя от злости и поставил рассказу – стыдно сказать – одну звезду из пяти возможных. Мне показалось, что автор взял худшее из обоих направлений и смешал во взрывоопасных пропорциях.

«40 000 смертей бортпроводника Живова» – комбинаторный рассказ. Он состоит из 42 страниц, 42 фрагментов, разделенных на четыре группы. В первой и третьей группе – экспозиции и кульминации – по одному куску, так что выбирать не нужно. А вот во второй и четвертой группе – завязке и развязке – по 20 кусков, и тут открывается большой простор для маневра. Читатель должен проложить через этот лес свой маршрут. Самый короткий будет состоять из 4 фрагментов, самый длинный – из 42. В одном интервью Потоцкий на голубом глазу говорил, что изначально написал 40 000 текстов, в каждом из которых его главный герой трагически погибал, но потом выбрал один фрагмент из тысячи, чтобы сделать свой рассказ «хоть чуть-чуть читабельным». Кажется, интервьюер принял это за чистую монету.

Математическое замечание на полях: может показаться, что название рассказа вводит в заблуждение. Где же, спрашивается, 40 000, когда здесь всего-навсего 42 смерти? Но нельзя забывать о силе комбинаторики. Предположим, что под «смертью» в названии Потоцкий имел в виду множественную смерть бортпроводника Живова (что это значит, станет понятно ниже из краткого пересказа), описанную всем рассказом. В таком случае, каждый читательский маршрут – это одна смерть. А таких маршрутов астрономически много. Кратчайших, 4-страничных – всего 400 (первую и третью категорию можно не считать, а во второй и четвертой нужно выбрать по одному фрагменту из 20, итого 20×20 вариантов). А вот длиннейших, 40-страничных траекторий (приготовьтесь) – 59 190 122 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000 000, или же 5,9190122×1036, или же ≈ 6×1036. Читается это как 6 андециллионов, или 6 квинтиллионов квинтиллионов, или 6 триллионов триллионов триллионов. Цифра получается так: чтобы найти количество перестановок из 20 элементов, нам нужен факториал 20-ти, что равно 2 432 902 008 176 640 000. (Подразумевается, что если вы сначала читаете 14-й фрагмент, а потом 15-й – это отличается от случая, когда вы сначала читаете 15-й, а потом 14-й.) Остается возвести полученную цифру в квадрат (так как для каждой из 2 432 902 008 176 640 000 завязок у нас есть 2 432 902 008 176 640 000 развязок), и мы получаем количество маршрутов. Ясно, что теперь осталось подсчитать число 19-, 18-, 17-страничных прочтений и так далее. Вычисления получаются довольно громоздкими, поэтому достаточно просто умножить имеющегося гиганта на 17. (Во всяком случае, так я сделал 30 лет назад, мотивировав это следующим образом: «20-страничные варианты намного разнообразнее всех остальных; 19-, 18-, 17-страничные и так далее вплоть до 4-страничных прочтений лишь немногим обогащают общее количество маршрутов»). И вот мы получаем слегка завышенную, зато изящную оценку в 100 триллионов триллионов триллионов. Так что, если бы Потоцкий хотел быть честным с читателем, рассказ следовало бы назвать: «1,01×1038 смертей бортпроводника Живова».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});