Мое преступление - Гилберт Кийт Честертон

бьюсь об заклад, никто так и не сделал, – ответил Сайприен. – Я залезу на дерево.

И, воспрянув духом, он бодрым шагом удалился в свою гостиницу.

На рассвете следующего дня он появился на пороге гостиницы «Герб Вейна», готовый отправляться хоть в другое полушарие. На плече у него висел полевой бинокль, огромный охотничий нож был приторочен к поясу и выставлен напоказ, как делают ковбои. Однако, невзирая на эту провинциальную простоту – или, может быть, именно из-за нее, – он с восторгом рассматривал каждую деталь в этой старинной деревне. Особенно любил он квадратную вывеску гостиницы, сделанную из дерева, – сейчас она как раз была у него над головой. Там был изображен геральдический щит, символы на котором казались Пейнтеру нагроможденными без особого смысла: синие дельфины, золотые кресты, алые птицы… Цвета и угловатая, аляповатая рисовка завораживали, словно представление кукольного театра.

Он немного постоял у маленького рынка, рассматривая булыжную мостовую, а потом, коротко хохотнув, зашагал по крутым улочкам наверх, к парку и расположенному за ним саду. С лужайки, расположенной наверху, даже выше дерева, под которым стоял обеденный стол, он видел, как за домом простирается вдаль огромная холмистая равнина. Сейчас, в рассветных лучах, были особенно хорошо заметны колоритные детали, тут и там разбросанные по этой равнине. Небольшие участки леса казались зелеными ежами, столь же гротескными, как несуразные твари, бесчисленными полчищами бродившие по средневековым картам. Земля, расчерченная на квадраты цветными полями, напоминала герб, изображенный на вывеске, и это выглядело одновременно забавно и старинно. Если взглянуть в другую сторону, было видно, как берег ныряет вниз, окунаясь в море, а затем взмывает вверх, и там, на круче, растет знаменитый – или злополучный – лес. Странные деревья росли на участке, который нависал над морем под углом и казался не то зарисованным с высоты птичьего полета, не то вовсе куском старинной карты. Только три центральные фигуры – павлиньи деревья – были четко различимы на фоне неба; в умиротворяющем свете солнечных лучей они напоминали классический треугольный храм ветров. Это зрелище казалось языческим – в современном, миролюбивом смысле этого слова, и Пейнтер ощутил прилив почти детского любопытства и готовность отважно встретиться с оракулом и услышать его пророчество. За все время его странствий его шаг никогда не был так легок, ведь этот знаток человеческих чувств наконец нашел себе достойное занятие: он сражался за друга.

Однако на пути его ожидала заминка: у ворот в сад, где росли его собственные древа познания добра и зла. Перед самым входом в лес, сейчас покрытый крупной зеленой листвой, он наткнулся на одинокую фигуру.

Это был Мартин, дровосек. Он топтался по папоротнику и с потерянным видом оглядывался по сторонам, разговаривая сам с собой.

– Я уронил его тут, – говорил он. – Только, наверное, не работать мне им больше. Доктор не дал поднять его, когда я хотел, а теперь они забрали его, как сквайра. Дерево и железо, дерево и железо, но и это они запросто сожрали.

– Не переживайте! – мягко сказал Пейнтер, памятуя о несчастье этого человека. – Конечно, мисс Вейн проследит, чтобы у вас было все, что вы пожелаете. И вот еще: выкиньте из головы эти сплетни о сквайре. Разве хоть что-то говорит о том, что именно деревья виноваты в произошедшем? Может, на одном из них выросла лишняя ветка, как сочиняют здешние дураки?

Сперва Пейнтер подозревал, что его собеседник не в своем уме, но его поразил обращенный на него взгляд дровосека, трезвый и совершенно разумный, когда Мартин ответил ему обычным своим тоном:

– Так это, сэр, а вы до того ветки считали?

После чего он снова впал в прострацию, и Пейнтер оставил его и дальше бродить и шарить в подлеске. В лес он вступил с таким чувством, словно на его путь, освещенный солнцем, на миг упала зловещая тень.

Нырнув под сень деревьев, Пейнтер вскоре наткнулся на усыпанную листьями тропу, которая даже в летний солнечный день была темно-изумрудной, словно шла по дну моря. Она змеилась очень запутанно, как будто павлиньи деревья, к которым она вела, были центром лабиринта в Хэмптон-Корт[16]. Впрочем, для Пейнтера они и были центром лабиринта, и он послушно шел по извилистой тропе, ожидая, когда она выведет его к цели. И наконец тропа вильнула в последний раз и он впервые узрел основание тех башен, которые только недавно наблюдал сверху, думая о том, что весь лес им по пояс. Его подозрения подтвердились: перед ним стояли не три дерева, а одно. Все три ствола шли от одного, словно это был огромный канделябр или вилка, зеленоватая и скользкая от покрывающих ее грибов. Первое ответвление находилось довольно близко от земли, на высоте достаточной для того, чтобы поставить ногу, – что Пейнтер и сделал и, не колеблясь ни секунды, полез наверх, словно Джек, карабкающийся по бобовому стеблю.

Над ним раскинулся зеленый купол из листвы и ветвей, застилавший небо. Ветви, на которые он наступал, прогибались, а иные и ломались, но он продвигался все выше и выше. И наконец, неожиданно для самого себя, очутился на самом верху – словно бы над всем миром. Сейчас Пейнтеру казалось, что он никогда раньше не был на свежем воздухе – так здесь было свежо. Он сидел на ветке огромного дерева, а далеко внизу виднелись земля и море. К его удивлению, солнце все еще не поднялось достаточно высоко, и он будто бы рассматривал сверху страну вечной утренней зари.

– Вперял в безмерность океана взор, когда, преодолев Дарьенский склон, необозримый встретил он простор[17], – продекламировал он преувеличенно громко и радостно, и хотя эта цитата прозвучала нелогично, она вовсе не была неуместной. Он и вправду чувствовал себя скорее первобытным путешественником, впервые оказавшимся в Новом Свете, нежели