Азеф - Роман Гуль

- Кабинет номер три.

- Пожалуйте, - склонился татарчонок. Савинков пошел за резво бегущим татарчонком во фраке. Они прошли переполненный зал. Савинков чувствовал запах цветов, духов, алкоголя. Сидели фраки, декольте, смокинги, сюртуки, поддевки. Под поляковские гитары, которые, казалось каждую минуту разломаются вдребезги от сумасшедшей игры, со сцены пела женщина с горячими цыганскими глазами, вся в ярко-красном, смуглая как земля:

"В чыасы рыаковои кыагда встрэтил тебяа"

Женщина показалось Савинкову полной отчаяния.

- Пожалуйте, - склонился татарчонок у кабинета. Дверь закрылась. Из-за стола встал высокий русский барин с длинной, кудрявой бородой.

- Павел Иванович? Не узнаете? - проговорил Покотилов, пожимая руку.

- Чорт знает что такое, на расстоянии двух шагов, четыре часа говоря с вами, не узнал бы.

- Тем лучше. Это меня радует. Я непьющий. Но тут приходится. Вы разрешите?

- Благодарствуйте, - подставил Савинков узкогорлый бокал.

Из зеркала глянули на Савинкова два изысканных русских барина. Один с бородой, очень русский. Другой бритый, с монгольскими смеющимися глазами, похожий на молодого кюре.

- До чего тут зеркала исчерчены, заметили? Столетиями упражнялись.

- Пробовали алмазы. Поджидая вас, всё читал надписи, довольно забавно.

Савинков встал, подошел к зеркалу, в глаза бросилась сделанная размашистым пьяным почерком надпись во всё зеркало - "Любовь" и неразборчиво.

- Можно попробовать и мой. - Савинков черкнул сперва, потом перечеркнул надпись "Любовь" надписью "Смерть". Но вышло плохо и он, смеясь в зеркало, отошел.

- Вы видались с Иваном Николаевичем?

- Да.

- Иван Николаевич сказал: вы, я и "поэт" завтра выезжаем в Петербург. Швейцер выехал, Егор уж на месте.

- Да, да, Иван Николаевич говорил. Сведения и наблюдения будут передаваться вам, вы будете непосредственно...

Но вдруг за стеной грянул хор с топотом ног, визгами и тут же полетела бьющаяся посуда. Заплясало много ног. Среди гика, свиста, словно тысячи веселых балалаек, выговаривал хор: - "Ах, ты барыня, ты сударыня".

- Должно быть купцы, с размахом, - улыбнулся Савинков, любивший визг, пенье, хлопанье бутылок.

- Стало быть связь с Иваном Николаевичем будет у вас?

- У меня. Сазонов и Мацеевский станут извозчиками. Каляев пойдет в разнос с папиросами. Вы и Швейцер - приготовление снарядов.

- Да, да, - отпил глоток шампанского Покотилов, прислушиваясь к не смолкавшему кутежу.

Было странно, что женевский эмигрант "товарищ Алексей", которого знал Савинков, сидит русским барином и из чужой бороды идут голос и мысли эмигранта Покотилова.

- Павел Иванович, конечно, я подчиняюсь дисциплине и распоряжениям Ивана Николаевича, - он прекрасный организатор, хороший товарищ, но поймите для меня будет ужасно, если и теперь меня обойдут.

- То есть как?

-Вы подумайте, - тихо говорил Покотилов, - хотел убить Боголепова, был совершенно готов, всё было решено, я приехал из Полтавы в Петербург, записался уж на прием к нему и вдруг Карпович меня опережает. Я стал готовиться на Сипягина, на него пошел Балмашов. Я ездил в Полтаву к Гершуни, просил, было решено: - я убью Оболенского, вдруг узнаю, что не я, а Качура, Качура рабочий, ему предпочтение.

Покотилов слишком жарко говорил, слишком близко приближая лицо. На лбу Покотилова от экземы выступили мелкие капли крови.

- Павел Иванович, вы понимаете? Я не могу больше. У меня не хватает сил. Я измучен. Бомба на Плеве должна быть моей. А я вижу, Иван Николаевич относится ко мне с недоверием.

- Откуда вы взяли?

- Мне так кажется. Я прошу вас, поддержите меня.

Я буду приготовлять бомбы, но этого мало, я хочу сам выйти, понимаете, сам?

- Понимаю.

- Ну, вот. Поддержите? - Покотилов положил на руку Савинкова тонкую белую руку.

- Поддержу.

- Ну, тогда за успех, - улыбнулся Покотилов. Оба подняли бокалы.

- Вы верите? - сказал Савинков.

- Безусловно, - обтирая приклеенные усы, проговорил Покотилов, - вы знаете Ивана Николаевича? С ним неуспеха быть не может. Он расчетлив, точен, хладнокровен и очень конспиративен, это важно. Я убежден, что убьем. Только трудно ждать. Я храню динамит. Жить с динамитом в ожидании - невыносимо.

- Теперь уж недолго. - Савинкову не хотелось, чтоб Покотилов говорил на болезненную тему тоски ожиданий. - Может перейдем в зал? - сказал он, - а то как бы не показалось подозрительным, сидим вдвоем? Иль может пригласим девочек, вы как?

Покотилов сморщился.

- Не стоит, - сказал он, - я уж хочу ехать, пора, хотя знаете, у меня бессонница, поэтому я и выпил больше обычного. Раньше четырех не засыпаю.

Савинков проводил Покотилова до двери. Вернувшись, сидел один, допивая бокал, потом закурил и позвонил.

Вошел татарин.

- Кто эта певица, в красном, когда я вошел?

- Шишкина.

- Пригласи ее.

- С гитаристами?

- Нет, одну.

- Могу сказать, что не из таких, понимаете, - фамильярно проговорил лакей.

Савинков смерил лакея с ног до головы.

- Поди и позови. Вот моя визитная карточка.

На карточке - "инженер Мак Кулох".

14

В дверь кабинета ворвалась музыка. На пороге стояла женщина в ярко-красном платье, отделанном золотом, смоляные волосы были заколоты большой, светившейся шпилькой.

Как хорошо воспитанный человек, Савинков встал навстречу. Она пошла к нему, улыбаясь. В дверь вошли два гитариста в цветистых цыганских костюмах. Заперли дверь и в кабинете стало тихо.

- Хотите цыганскую песню послушать? - проговорила низким голосом женщина, обнажая в улыбке яркие зубы.

Она была хорошего роста. Красивые, обнаженные, суглинковые руки. Такое же лицо. Волосы крупные, простой прически, черно-синие, словно конские. Глаза горячие, с чуть растянутым разрезом и в них было словно какое-то отчаяние. Может быть женщина была нетрезва. Гитаристы стали в отдалении. Оба черные, кудрявые.

- Очень хочу послушать вашу песню, - проговорил Савинков, целуя руку, всю в кольцах.

Лакей нес шампанское. Другой - фрукты. Следом вошла бедно одетая девушка с корзиной цветов. Савинков собрал красные розы и передал Шишкиной.

- Ой, ой, какой барин добрый! - низко прохохотала, имитируя таборных. - Вы нерусский?

- Англичанин.

- Ой, шутишь, барин, - прищурила Шишкина глаз и засмеялась. - Англичанин купит розу, купит две, а так русские покупают. Да и в кабинет к одному англичанин не позовет. - Отхлебнув полным глотком шампанское Шишкина сказала: - Ну, что ж, спеть штоль тебе, барину-англичанину?

Она была необычайна. До того много было в ней огня, жизни. А в глазах вместе с огнем билось отчаяние. Шишкина пела сидя. Только отодвинулась от стола. Гитаристы встали по обе стороны. Она в красном. Гитаристы в разноцветном. Сначала щемительно заиграл, топая ногой, один. Другой подхватил пронзительный мотив, но чересчур рвал гитару, было слышно, как хватаются струны и что-то дребезжит. Шишкина вздохнула, вдруг кабинет наполнился сильной придушенной нотой хрипловатого голоса. Но это показалось. Шишкина пела полней. Голос гремел в зеркалах. Она пела совсем невесело:

"Скажи мне что-нибудь глазами, дорогая"

И от этого неученого пенья Савинков чувствовал, как пробегает по коже мороз. Глаза Шишкиной полузакрыты, руки сложены. Последние слова песни произнесла пленительно, словно вырвала их из груди и перед ним положила. Сидела не шелохнувшись, пока гитары доигрывали аком-панимент, жалобно переходя в минор из мажора.

- Чудесно, - проговорил Савинков. Окна кабинета занавешены. Но Савинков знал, за окнами уж светло. Шишкина что-то сказала гитаристам по-цыгански. Кивнули головами. И вдруг ударили с вскриками. Она, покачиваясь на стуле, содрогаясь от выкрикиваемых, выговариваемых нот, пела старое, древнее, может быть, индийское.

Всё плыло плавкими, легкими переплавами. Песня, Шишкина, гитаристы. Странно было, что взрослому человеку в кабаке захотелось плакать.

Шишкина кончила. Подвинулась к столу. Опросила тем же низким грудным голосом, смеясь глазами:

- Хороша, цыганская песня?

- Хороша.

- Только барин-англичанин - смеялись глаза - должна я от вас идти, - и заговорила таборно, а ее узкие, горящие отчаянием глаза смеялись.

- Спасибо за песню. Сколько я вам должен?

- Этого, милый барин, не знаю, гитаристы мои знают. Протянув руку в серебряных кольцах, Шишкина, шурша красным платьем, вышла из кабинета, от дверей послав огненный взгляд и махнув рукой.

- Двадцать рублей за песню, барин, берем, - крякнул старший гитарист.

Савинков кинул сторублевку.

В зале "Яра" никого уже не было. Из кабинетов несся шум, музыка пляса, пенья. Торопливо пробегали запыхавшиеся лакеи, бегом несли вино, кушанья, тарелки, вилки.

"Если будет неудача, повесят" - думал Савинков, когда - "Пожалте барин" подавал ему бобровую шапку и трость швейцар. У подъезда рванулись лихачи. Один въехал оглоблей под дугу другому, оба разразились саженной руганью, маша толстыми руками кафтанов. Савинков сел на третьего. Ладная кобыла, захрапев, рванулась от "Яра".