Убийца (Выродок) - Фредерик Дар

— Боже мой! Что будет, когда мадам об этом узнает!

Они не ответили.

— Вы тут говорили, — промолвил Мартен, — что у вас в доме инвалид?

— Да, старый друг семьи.

— Может быть, он знает, где хозяйка?

О старике я как-то позабыл, и теперь его присутствие в этом доме свалилось мне на голову, как кирпич.

— Сейчас посмотрим…

— Вот-вот, посмотрите.

Я прошел в глубь холла, открыл дверь комнаты для гостей и остановился на пороге. Несколько секунд смотрел вперед, пытаясь понять. А когда понял — окаменел.

Старик лежал на своей кровати, и его горло было разрезано от уха до уха. Вся комната была забрызгана кровью. На коврике у кровати валялся нож.

Я смотрел на труп, и на меня постепенно наползал ледяной страх.

Тут я почувствовал, что рядом кто-то стоит. Это, привлеченный моим оторопелым видом, к двери подошел вредный Мартен.

Я посмотрел на него. Его глаза были равнодушно-спокойными.

— Эй, Фавар! — крикнул он напарнику. — Ну-ка, взгляни!

XI

Само собой, они меня загребли. И обижаться на них за это не приходится: когда полицейские застают в доме, где лежит труп, одинокого парня, то предлагают ему вовсе не скидку на билет в кабаре. Логично?

Да, вот это было потрясение так потрясение… Я покинул дом в шарабане легавых таким же убитым, как боксер, которого увозят из дворца спорта после нокаута.

Мартен и Фавар не задали мне ни единого вопроса: берегли силы. Дельце намечалось чудненькое, и они опасались сгоряча наломать дров.

Потом все пошло, как в кино, когда быстрая смена кадров обозначает длительный период времени. Для начала они установили, кто я такой, и тут уж им ничто не помешало меня как следует отдубасить. А когда на рукоятке ножа обнаружили мои отпечатки — тут уж начался настоящий мордобой. (Еще бы не обнаружить: ведь я столько раз вертел этот нож в руках… Убийце достаточно было надеть резиновые перчатки).

Да, продумано все было отлично. Эмма и Робби смылись с наступлением вечера. Полиции Эмма продемонстрировала телеграмму с орлеанским штемпелем, срочно вызывающую ее к изголовью тяжело больной матери. (Полицейские решили, что телеграмма липовая, и, отвешивая для бодрости оплеухи, стали вынимать из меня фамилию моего сообщника, который ее отправил). Эмма сообщила, что попросила Робби взять напрокат машину и отвезти ее туда. Полиция нашла их следы. Нашла заправщика, который наливал им бензин. Нашла хозяина кафе в Этампе, который подал им ужин около одиннадцати вечера. Наконец, соседи больной матери наперебой рассказывали, как «дамочка» и ее шофер примчались, словно безумные, около полуночи… А ведь старика прикончили как раз в это время. Следовательно, Робби и его дорогая хозяюшка были тут ни при чем. Оставался только ваш покорный слуга, Капут…

Под моим матрацем нашли принадлежавшие старику документы и ценные бумаги. Все было ясно, и мой адвокат — наспех подысканный молодой парнишка — этого не скрывал. Я погорел и знал, что присяжные единогласно решат отхватить мне кочан.

Этот удар ниже пояса так меня сломил, что я даже не находил в себе силы возненавидеть Эмму. Я испытывал перед этой гадюкой лишь какое-то восхищение. Лучшей подставки и придумать было нельзя. Она убила одним ударом двух зайцев: сперва я отправил на тот свет ее мужа, а теперь на меня повесят и убийство старика.

Никакого алиби я им, конечно, представить не мог. Было время, когда я, понимая, что пропал, решил было выложить основной мотив, чтобы потопить вместе с собой и Эмму… Но удержался. Смерть ее супруга сочли случайной, и мне представлялось невозможным — или, по крайней мере, очень трудным — доказать, что убил его я. Словом, я совершил свое преступление слишком успешно. К тому же, зная Эмму, я чувствовал, что она предусмотрела и такую возможность и заранее продумала вариант защиты. И наконец, в определенном смысле убийство Бауманна стало бы более серьезным обвинением, чем убийство старика. Ведь в случае с Бауманном моментально выплыл бы преднамеренный характер моих действий, а в случае со стариком меня немного выручал дьявольский план хозяйки. Судите сами: история с телеграммой доказывала, что, по идее, я не должен был остаться в доме наедине со стариком. Следовательно, если я и убил дедушку, то только под влиянием минутной слабости.

Мой адвокат избрал в качестве главного аргумента именно это. Он упирал на мою невменяемость. Он долго распространялся насчет бутылки с пуншем: по его словам, я тогда изрядно набрался. А когда окосел, то почувствовал жажду крови, пошел к деду и перерезал ему глотку. Забрал его бумаги, по-идиотски запрятал их под свой клоповник, а потом взял да и лег спать. По мнению адвоката, тот факт, что я не ушел из дома после преступления, красноречиво свидетельствовал о моей ненормальности.

Это было не бог весть что, но я понимал, что лучшей защиты в такой безвыходной ситуации не найти.

Очная ставка с Эммой ничего не дала. Она пришла во всем черном, величавая в своей безмерной скорби, и смотрела на меня презрительно-свысока: мол, пригрела змею на груди… Честное слово, она и сама верила в свои байки!

Ну, я решил вести себя соответственно: ироничный взгляд, спокойный голос, сдержанные жесты… Моя версия была такова: я оставил Эмму у постели паралитика, поднялся в свою комнату и как следует приложился к бутылке. Потом заснул, и из объятий Морфея меня вынули уже полицейские…

Это объяснение, по крайней мере, позволяло обойтись без лишней болтовни. И я придерживался его, несмотря на пощечины следователей и умелые расспросы судьи.

Только вот мой побег из тюрьмы на всем ставил крест…

Эмма объяснила, что ее муж привез меня в дом под чужой фамилией. Дескать, он встретил меня в баре, и в разговоре я обмолвился, что ищу работу водителя.

Все это была чисто формальная трепня, которая ровным счетом ничего не меняла. Дело разучили и разыграли, как вестерн, где можно с самого начала угадать, что малыш Билли женится на дочке шерифа. А мне выпадало жениться на вдове[2], да только не на той, на которой я собирался!..

Эмма, небось, от души смеялась надо мной. Да уж, устроил я ей манну небесную: монеты сыпались — только фартук подставляй! Наследство мужа, наследство старика… Теперь можно и в Америку! Пампасы принадлежат ей и только ей! Разве что за ее клячей будет гарцевать уже не Капут…

* * *

Мой процесс разворачивался как во сне, и я следил за ним достаточно спокойно. Я знал, что после его окончания на меня натянут холщовую робу, повесят на руки цепи, и я стану живой куклой в квартале приговоренных к смерти…

Со своей скамьи я наблюдал за различными этапами церемонии. Показания полицейских, жандармов, от которых я убежал… Показания свидетелей, начиная с Эммы, чьему горю прокурор «искренне сочувствовал». Показания Робби…

Прокурор говорил четыре часа подряд, выставляя меня в самом что ни на есть неприглядном виде. Он требовал моей башки, засучив рукава и закусив удила. Казалось, он питается головами преступников и как раз здорово проголодался.

Потом настал черед моего адвоката. Волновался малыш — ой-ой-ой! Ведь мы с ним как-никак в первый раз выступали перед присяжными в паре. Он тоже часа три пробрызгал слюной на свою любимую тему.

Во время его речи я смотрел на Эмму, сидевшую в первом ряду среди почтеннейшей публики. Она ни разу не подняла на меня глаз.

Она казалась далекой и бесчувственной. Дожидалась финала, чтобы принять последние оставшиеся меры. Ведь это была женщина аккуратная и организованная. Она ничего не предпринимала до окончательного завершения дела.

А дело обещало завершиться в два счета. Судя по тому, как мямлил мой адвокат, мне оставалось совсем недолго. Парень еще надеялся выхлопотать мне пожизненную каторгу в качестве смягчения приговора, но я на это не рассчитывал. Глядя на рожи присяжных, я понимал, что дело швах. Не приглянулся я этим дамам-господам, не в их вкусе был. У них — свои магазинчики, солидные должности, семьи и болячки, которые им компенсирует касса социального обеспечения. Гадов вроде меня они привыкли истреблять, как крыс в своем подвале. Общество ждет от них помощи и защиты…

Я раздумывал над всем этим, пока мой защитничек не перестал балабонить. Тогда наступила полная тишина, и прокурор спросил, хочу ли я что-нибудь сказать в свое оправдание.

Я решил молчать — пускай сами решают, что со мной делать. Я все больше казался себе соломинкой, затерявшейся в бурном водовороте обстоятельств, Но когда я встал, собираясь ответить «нет», мои глаза встретились с глазами Эммы. И то, что я в них увидел, поразило меня. В ее взгляде сквозило страшное беспокойство. Куда и подевалась спокойная уверенность, составлявшая ее главную силу…

Эмма боялась. Я был в этом полностью убежден. И боялась, видно, потому, что имела основания опасаться чего-то с моей стороны. Но чего? Того, что я скажу правду? Нет, это слишком просто. Это она должна была предусмотреть. Она страшилась чего-то другого…