Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прошло несколько недель, столичные бальные туфли, за которые было заплачено семь шиллингов шесть пенсов, уже изрядно пообносились, когда, наконец, наступил долгожданный день костюмированного бала, на котором впервые в текущем сезоне должны были сойтись все семьдесят пять учеников и за свои четыре шиллинга и шесть пенсов насладиться ярким освещением и музыкой. Мистер Огастес Купер нарочно, в честь торжества, заказал себе новый фрак за два фунта десять шиллингов у портного в Тарнстайле[12]. Это был его первый выход в свет, и тут же, вслед за великолепным сицилианским па-де-шаль в исполнении четырнадцати девиц, одетых в национальные костюмы, он должен был открывать кадриль в паре с самой мисс Билльсметти, с которой он, с тех пор как познакомился, успел уже сойтись на короткую ногу. Словом, настоящий бал! Все было продумано до мельчайших частностей. Мальчик — тот, что шагал меж двух щитов, — стоял у входной двери, принимая цилиндры и шляпки. В задней комнатке стояла складная кровать, на которой мисс Билльсметти заваривала кофе и чай для тех кавалеров, которые пожелали бы — за дополнительную плату — вкусить какой-либо из этих напитков, а также для тех дам, которых эти кавалеры пожелали бы угостить; тут же можно было получить глинтвейн и лимонад — восемнадцать пенсов стакан. И, наконец, по уговору с хозяином пивной, что за углом, один из его слуг обносил гостей пивом. Словом, устроители вечера не ударили лицом в грязь. Зато и общество собралось самое, можно сказать, блистательное. Одни дамы чего стоили! А их шелковые розовые чулки! А искусственные цветы! А карет-то, карет! Не успевала одна карета привезти двух-трех дам, как тут же подъезжала другая, и из нее выходили еще две дамы. И все они были знакомы — не только между собой, но еще и с большей частью кавалеров, что создавало атмосферу приятной развязности и оживления. Синьор Билльсметти, во фраке с узкими в обтяжку панталонами и огромным голубым бантом в петлице, представил кавалеров тем дамам, с которыми они еще не были знакомы. Дамы болтали без умолку и смеялись так, что сердце радовалось.
Что касается танца с шалью, то более волнующего зрелища никто никогда еще не видывал! Что тут творилось! Все было вихрь. Юбки гремели, мелькали веера, дамы путались в гирляндах искусственных цветов, кавалеры их вызволяли… Что же до мистера Купера, то он с честью справился со своей ролью в кадрили. Правда, время от времени он как бы отлучался от своей дамы, и в таких случаях оказывался пятым в другой четверке, где и отплясывал с похвальным усердием, либо его заносило совсем уже бог знает куда, и он скользил в одиночку по паркету, без видимой цели. В общем же, его все-таки удавалось так направить, что к концу фигуры он оказывался на своем месте. Во всяком случае, после кадрили дамы и кавалеры обступили его толпой и осыпали комплиментами, уверяя, что им никогда не доводилось наблюдать столь блистательных успехов у новичка. Огастес Купер, чрезвычайно довольный собой, а заодно и обществом, «поставил» изрядное количество виски с содовой, глинтвейна и всевозможных смесей, потчуя ими десятка два-три особенно близких своих друзей, которых он обрел в избранном кругу, состоящим из семидесяти пяти учащихся.
И вот, под влиянием ли винных паров, красоты, дам, или еще не какой причине, а только случилось так, что мистер Огастес Купер отнюдь не отклонял, а скорее даже поощрял лестные знаки внимания, оказываемые ему некоей девицей, одетой в коричневое кисейное платье поверх миткалевого чехла и на которую он, видимо, произвел сильное впечатление с самого начала. Между тем как Огастес Купер благосклонно принимал ухаживания девицы, мисс Билльсметти мало-помалу начала проявлять признаки досады и ревности, выразившиеся, наконец, в том, что она назвала девицу в коричневой кисее «тварью», на что девица в коричневой кисее незамедлительно отвечала репликой, в которой заключался, намек на четыре шиллинга и шесть пенсов, составлявшие квартальную плату за уроки; мистер Огастес Купер, будучи в состоянии духа несколько растерянном, намек этот полностью поддержал, что побудило столь вероломно отвергнутую им мисс Билльсметти издать пронзительный вопль со скоростью четырнадцати взвизгов в минуту. Затем, после неудавшейся попытки выцарапать глаза сперва девице в коричневой кисее, а затем и самому Огастесу Куперу, мисс Билльсметти принялась истошным голосом взывать к остальным семидесяти трем учащимся, чтобы они ее немедленно снабдили щавелевой кислотой для ее личных нужд; и так как ее просьба была оставлена без внимания, она со свежими силами бросилась на мистера Купера. Тут ей разрезали шнуровку корсета и уложили ее в постель. Мистер Огастес Купер, не отличавшийся чрезмерной сообразительностью, не знал, что и думать, пока синьор Билльсметти не разъяснил настоящего положения вещей, объявив своим ученикам, что после неоднократных и убедительнейших обещаний жениться на его дочери мистер Огастес Купер самым подлым образом ее бросил. Сообщение это вызвало живейшее негодование учеников, и наиболее рыцарски настроенные из них подступили к мистеру Огастесу Куперу и стали настойчиво спрашивать его, «не дать ли ему как следует», в ответ на каковые расспросы он решил благоразумно и не мешкая ретироваться. Кончилось же тем, что наутро адвокат прислал мистеру Огастесу Куперу извещение, а через неделю вчинил ему иск. Прогулявшись дважды к берегам Серпентайна, куда он шел всякий раз с непреклонным намерением утопиться и откуда тем не менее возвращался всякий раз целым и невредимым, мистер Огастес Купер решил открыться во воем своей матушке. Та уладила дело с помощью двадцати фунтов, которые ей пришлось изъять из торгового оборота. Таким образом, сумма, выплаченная синьору Билльсметти, составила двадцать фунтов четыре шиллинга шесть пенсов — не считая угощения и бальных туфель. Сам же мистер Огастес Купер вернулся под материнское крылышко, где и пребывает по сей день. Утеряв всякий вкус к светской жизни, он стал совершенным уже домоседом. Так что можно быть спокойным, что он никогда не прочтет этот рассказ о своем приключении.
Глава Х
Благородные оборванцы
Существует особый разряд людей, которые, сколь это ни странно, являются как будто исключительной принадлежностью нашей столицы. В Лондоне они попадаются на каждом шагу, повседневно, зато больше нигде вы их не встретите. Культура чисто местная, они составляют вместе с дымом, с унылым кирпичем и известкой неотъемлемую часть лондонского пейзажа. Мы могли бы привести множестве примеров в подтверждение нашей мысли, но в настоящем очерке намерены рассмотреть лишь одну разновидность данной категории — ту самую, которую охватывает выразительный и меткий термин: благородный оборванец.
Просто оборванцев, как известие, всюду хватает, да и благородной публики за пределами Лондона не меньше, чем в нем самом. Но сочетание обоих этих признаков благородства и оборванности — явление исключительно местное, такое же, как, скажем, статуя на Чаринг-Кросс[13] или колодец у Олдгет. Заметим мимоходом, что наименование благородного оборванца применимо к одним лишь мужчинам. Женщина, как бы бедна она ни была, всегда сохраняет опрятный и благопристойный облик — в противном случае она уже становится просто неряхой. Очень же бедный мужчина, из тех, кто, как говорится, видел лучшие дни, представляет собой причудливую смесь неряшество с потугами на какое-то сильно подержанное, правда, но все же щегольство.
Попытаемся объяснить, как мы понимаем выражение. которым озаглавили эту статью. Вот, например, лениво плетется по Друри-лейн или, засунув руки в карманы серых штанов, очень широких книзу, щедро усеянных сальными пятнами и снабженных к тому же кантом, стоит, прислонившись к фонарю где-нибудь в Лонг-Эйкр, человек, одетый в бывший когда-то коричневым сюртук со светлыми пуговицами и в цилиндре с сильно загнутыми полями, нахлобученном на левый глаз. Не жалейте его: это не благородный оборванец. Завсегдатай какого-нибудь четырехразрядного трактира, где по вечерам устраиваются концерты, и кулис какого-нибудь захудалого театра, он питает врожденную антипатию к какому бы то ни было труду и коротко знаком кое с кем из статистов крупных театров. Но если вы встретите где-нибудь в переулочке человека в возрасте сорока или пятидесяти лет, семенящего по тротуару и жмущегося к стенам домов, одетого в старый, изношенный и порыжелый сюртук, который от бессрочной службы лоснится так, словно его воском натерли, и в панталоны, подхваченные тугими штрипками — отчасти из щегольства, отчасти же для того, чтобы стоптанные башмаки его не сваливались с ног; если вы к тому же заметите, что пожелтевший его шейный платок заколот с особенной тщательностью, чтобы не видно было лохмотьев под ним, и что на руках его болтаются остатки касторовых перчаток, — знайте: перед вами благородный оборванец. Один взгляд на его удрученное лицо, на всю эту робкую фигуру, от которой так и веет стыдливой нищетой, заставит ваше сердце болезненно сжаться — если только вы не философ, конечно, и не профессор политической экономии.
- Холодный дом - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Большой Сен-Бернар - Родольф Тёпфер - Классическая проза
- Атернский перевал - Родольф Тёпфер - Классическая проза
- Большие надежды - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Признание конторщика - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Хапуга Мартин - Уильям Голдинг - Классическая проза
- Посмертные записки Пиквикского клуба - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Том 24. Наш общий друг. Книги 1 и 2 - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Сливовый пирог - Пелам Вудхаус - Классическая проза
- Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим. Книга 2 - Чарльз Диккенс - Классическая проза