Джунипер. История девочки, которая появилась на свет слишком рано - Томас Френч

Если она родится в течение следующих двух-трех недель, спасти ее будет невозможно, никто из врачей даже не будет пытаться сделать это. Будет ли малышка достаточно сильной, чтобы бороться? Будет ли она задыхаться? Дышать? Плакать?

Если я продержусь еще на пять-шесть недель и пересеку рубеж двадцати пяти недель, то врач будет обязан попытаться спасти ей жизнь. Если я буду вынашивать ее еще два месяца, то есть до двадцати восьми недель, она скорее всего останется в больнице, чтобы научиться дышать и есть, а затем отправится домой.

Я знала, что до двадцати восьми недель не дотяну.

Спокойно и твердо врачи сказали, что мне нужно выждать еще месяц, до двадцати четырех недель, так как этот срок считается самым ранним порогом выживания младенца в утробе матери. В двадцать четыре недели у малышки будет шанс на жизнь, хоть и небольшой. И «выживание» не гарантирует качество жизни. Самое страшное – это родить незадолго до этого срока, то есть на двадцать третьей неделе, так как в этот период приобретение жизнеспособности граничит с тщетными попытками спасения. Современные технологии смогут поддерживать жизнь нашей дочери, но чего это будет стоить?.. Вопрос о том, стоит ли спасать таких младенцев, является одним из фундаментальных в медицине.

Медицинский центр «Бэйфронт», в котором я лежала под присмотром врачей, должен был стать моим домом на какое-то время, однако я не чувствовала себя там комфортно.

В родильном отделении должна царить атмосфера праздника. Палаты были одноместные, с раскладными диванами и плоскими телевизорами. На стенах коридоров были нарисованы абстрактные розы, что было продолжением мотивов оформления центра планирования семьи. Ширмы скрывали родовые муки.

Матери, которых вывозили в креслах-колясках, держали на руках толстых сонных новорожденных, а ответственные отцы шли за ними с воздушными шариками в руках. Каждый раз, когда рождался очередной ребенок, из громкоговорителя раздавалась колыбельная.

В этом уютном месте легко было вообразить, что все дети приходят в этот мир розовыми и пышущими здоровьем; что их пеленают, надевают на них шапочки и передают плачущим матерям и гордым отцам. Однако за ширмами в моей комнате и родовых палатах прятались кислородные маски, отсасыватели и эпинефрин.

В подвале был морг.

Хотя само родовое отделение официально и считалось частью «Бэйфронта», оно находилось через дорогу, внутри совершенно другого здания – детской больницы. Если ребенок рождался с какими-либо отклонениями, подобно моей дочери, его продолжали лечить именно там.

Когда меня выписали домой, я, лежа в постели, все время смотрела на календарь: моя дочь дожила до двадцати одной недели, затем до двадцати двух. Дженнифер привезла мне уютную одежду и журналы. Мне нельзя было подниматься с постели, даже чтобы сходить на кухню. Том просил подругу приходить к нам домой и стричь меня. Я искала в «Гугле» фотографии наполовину сформированных младенцев. Большинство фото были связаны с отвратительной пропагандой запрета абортов или поверхностными историями о «чудо-детях» с трубками в трахее. И то и другое было для меня оскорбительно. Я не нуждалась ни в политике, ни в ложной надежде.

Я встретилась как минимум с дюжиной врачей. Мой основной акушер-гинеколог доктор Томас Макнилл перевел меня в группу высокого риска, из-за чего я оказалась во власти целой кучи резидентов[9]. Каждый из них щупал меня, задавал вопросы. Была ли я сбита машиной? Били ли меня в живот? Обычно Том был рядом со мной, когда я рассказывала историю о велосипеде и идиотской соседской собаке, а врачи несмело отмечали в своих записях, что велосипедная авария скорее всего вызвала преждевременные схватки.

Я не упоминала о том, как Маппет врезалась мне в живот на соревнованиях по флайболу. Тому я тоже об этом не говорила. Я боялась, что он будет искать виноватых. Возможно, он даже бросит меня. Вдруг он решит, что я слишком безответственная, чтобы быть матерью.

Кровяной сгусток не уменьшался. На УЗИ он напоминал мне второго ребенка, младенца из крови, близнеца. Оставь мою дочь, черт возьми.

– Насколько все плохо? – спросила я доктора Макнилла, когда однажды он зашел, чтобы осмотреть меня. Он был со мной откровенен.

– Очень плохо, – сказал он. – У вас в матке сгусток крови размером с апельсин. Я боюсь, что беременность не разрешится благополучно.

Неудачная беременность.

Беременность – это состояние. Существительное. Синоним – «гестация».

Ребенок – это не беременность. Ребенок – это моя дочь. Потерять дочь. Она выскользнет из меня мокрая, немая, фиолетовая. Выскользнет из моего тела вместе с рекой моей крови. Она будет лежать у меня на руках, постепенно становясь серой.

Я сидела на диете из таблеток, чтобы успокоить свою матку, но она все равно сокращалась. Я начала понимать, что иногда врачи просто бессильны. Они ждали, когда я преодолею рубеж в двадцать четыре недели. До этого момента у меня мог случиться выкидыш.

Во время моего второго пребывания в больнице один бестактный псевдоврач, пытаясь меня выписать, ясно объяснил мне свой взгляд на ситуацию. «Ваш ребенок не выживет, – сказал он, – так что поезжайте домой».

Я никогда раньше не видела этого парня, но он готовил бумаги для моей выписки. Он хотел, чтобы я отправилась домой и истекала кровью на свой собственный пол, не отвлекая при этом персонал больницы, у которого было много других, более важных пациенток на третьем триместре. Он, должно быть, заметил, как мое лицо исказилось от ярости.

– Что не так? – сказал он. – Мой план вам не понятен?

Бедняжка. Ему, вероятно, и тридцати не было. Обычный резидент, чья мать оплатила обучение, но не потрудилась научить сына общаться с людьми.

– Мне понятен ваш план, – ответила я настолько холодно, насколько это было возможно.

– Ваш план – дерьмо. Выметайтесь из моей палаты и не возвращайтесь, пока не придумаете план получше, мать вашу.

Когда он вышел, меня трясло. Люди в белых халатах должны знать, что делать, не правда ли? Мой случай, по-видимому, не был описан в учебниках.

Я отекала от такого длительного пребывания в кровати. Мне приходилось носить больничные компрессионные носки и писать в утку. Мы с Томом поняли, что невозможно все время быть несчастными. Мы смотрели фильмы и болтали о личной жизни врачей и медсестер. Один врач выглядел как Кеннеди. Другой смешил медсестер: мы слышали их из коридора. Нашей любимой была сестра с каштановыми волосами, которую мы называли «Кексик». Она носила больничный костюм, на котором была эмблема «Анатомии Грея». Я воображала, как все они занимаются сексом в подсобке и сплетничают на посту. Один симпатичный врач, вырисовывая картину неразрешимой ситуации, творящейся в моей матке, поинтересовался, нет ли у меня вопросов.

– Всего один, – ответила я. – Мне кажется, или все люди на этом этаже невероятно привлекательные?

– Да, – сказал он. – И спасибо Господу за это.

Все эти люди побывали у меня между ног, а я слишком устала, чтобы думать об этом. Абсурдность всего этого смешила меня, хотя смеяться мне было противопоказано.

К двадцать третьей неделе я уже была измучена незамолкающей колыбельной, доносящейся из громкоговорителя. Все просто и естественно. Я была прикована к больничной койке датчиками, которые фиксировали вулканическую активность внутри меня и передавали показания на компьютерный монитор. Схватки накатывали и отступали, а когда они становились слишком сильными, врачи ослабляли их, поднимая мне ноги выше головы и вкалывая сульфат натрия, из-за которого у меня возникало ощущение, что моя кровь превращается в раскаленную лаву. Именно в таком состоянии я была (с задранными ногами и пылающей кожей), когда врачи признали, что роды близко. К нам с Томом пришел неонатолог, чтобы обсудить детали.

Доктор Аарон Жермен был худым, добрым, с выражением постоянной тревоги на лице.

Я воспринимала его в качестве посланника с Земли больных младенцев, места, которого я не могла себе вообразить.

Он сказал нам, что знает, как сильно мы хотели этого ребенка, и что целая армия специалистов, вооруженная последними технологиями, попытается сохранить жизнь нашей дочери. Однако нам нужно было решить, действительно ли мы хотим спасти ее. Могли потребоваться месяцы активного вмешательства, в результате которого у нас на руках, возможно, остался бы живой, но очень травмированный ребенок.

Немногие врачи настояли бы на поддержании его жизни. Выбор был за нами.

Мы просмотрели список возможных осложнений, для каждого из которых была своя аббревиатура: ВЖК, ООО, РДСН, ХЛЗ, ДЦП[10]. Мое тело горело из-за сульфата магния. Кровь в желудке. Открытое овальное окно. Респираторный дистресс. Хронические легочные заболевания. Вентиляция легких. Инвалидная коляска. Слепота. Глухота. Задержки развития. Аутизм. Эпилепсия. Церебральный паралич.