Солнце в силках - Марина Сычева

всхлипнула под пальцами.

Шелестящий шепот прервался. Тураах напряженно вслушивалась. Та, что была по другую сторону луча, тоже.

– Кто с-с-здесь? Похож-ж-же, к нам гос-с-сти, мои хорош-ш-шие. Поз-знакомимс-ся? Полакомимс-ся?

На самой границе света прорезалась из тьмы грузная фигура, закутанная в грязную доху. Блеснули змеиные глаза, не моргая вперились во мрак прохода. Старуха, сморщенная и горбатая, выступила вперед.

– Иди к матуш-шке Кутаар, нез-з-знакомец, – в шелестящий шепот вплелась сладость. Складки дохи разошлись, и свет упал на длинную руку с корявыми пальцами, заканчивающимися острыми когтями. Кожа старухи была желтоватой и потрескавшейся. В шелушащейся по краям трещине зашевелилось, посверкивая кровяной медью, нечто, и вдруг кожа с сухим звуком разошлась. Медленно-медленно высунулась острая головка. Затем появились лапки. Уцепившись за края раны, они разорвали ветхое сукно сморщенного тела. Из раны выскользнула медная ящерка.

Сердце замерло, окоченело. Закричать бы, да крик застрял в горле. Тураах словно в каменное изваяние превратилась: ни двинуться, ни сбежать.

И распахнулись за спиной Тураах черные крылья Великого Ворона, забились, оживляя спертый воздух подземелья. В самое нутро хлестнул вихрь, взломав ледяные оковы: сердце дрогнуло, заколотилось бубном. Страх отпустил Тураах. Нет, не Тураах – удаганку.

Позволив пробудившейся силе вести себя, она притопнула – двумя крылами взмыли руки над головой – и шагнула к шипящей старухе.

Разглядев пришелицу, матушка Кутаар ликующе взвизгнула, но осеклась: худенькая девочка с тонкими руками источала уверенность, в полузакрытых глазах не было страха.

Тураах топнула снова и пустилась в пляс, заключая старуху в невидимый круг. Там, где она проходила, воздух яснел и словно затвердевал.

В бешеном ритме танца удаганка прозревала. Здесь, во мраке пересохшего подземелья, поселилась, перекочевав из глубин преисподней, Кутаар – никчемный абаас, слабый и озлобленный на мир. Оголодавшая, она распускала по окрестностям детей-ящерок, воплощения проказы и красной оспы. Разъедая чужую плоть и причиняя страдания, дети питали свою матушку. Слишком близко мерзкая старуха подобралась к родному улусу Тураах, неосторожно близко. Не знала, не ведала Кутаар, что есть кому встать на защиту живущих над подземельем людей. Так пусть уходит, пока жива, пусть забьется снова в глубокие норы на окраинах Нижнего мира!

Кутаар, не привыкшая действовать самостоятельно, а уж тем более защищаться, следила за пустившейся в пляс удаганкой, все больше съеживаясь. Вдруг старуха заголосила и, резко выбросив левую руку вперед, схватила Тураах за предплечье, вонзила желтоватые когти в кожу. Предплечье обдало огнем. Сжав зубы (терпи, терпи, удаган!), Тураах приняла расползающуюся по руке боль, погружаясь в нее и черпая из нее силы. Она поймала взгляд желтых глаз и повлекла Кутаар за собой по кругу. Старуха упиралась. Пальцы ее стали разжиматься, но Тураах шагнула вплотную, свободной рукой схватила Кутаар, не давая высвободиться.

Змеиные глаза полыхнули ужасом. Ловец угодил в свою же западню: огненная боль, пронзавшая предплечье Тураах, разрасталась и возвращалась к абаасу сторицей. Сухая кожа старухи, прижатая к нежной коже удаганки, зудела и плавилась. Кутаар заверещала на одной ноте, дернулась раз-другой и наконец выдернула полыхающую болью ладонь из хватки Тураах.

Старуха всхлипнула и попыталась сбежать, но невидимая преграда, сплетенная танцем, не пускала. Старуха заметалась, ее детки кинулись врассыпную. Одна из ящерок, пытаясь проскочить мимо Тураах, угодила ей под ногу. «Хлоп!» – и только ржавая пыль осталась от медночешуйчатой дочери Кутаар. Взвыв от ужаса, старуха ломанулась во мрак и, пробив круг силы, растворилась во тьме.

Тураах ликующе топнула: вот так! Только сунься сюда снова, мерзкая Кутаар, и преисподняя тебе мала станет: достану из-под земли, ожогом не отделаешься!

Разбуженная сила клокотала в душе. Тураах хохотала безудержно, заливисто, подгоняя улепетывающую Кутаар. Смех ее сливался с хриплым карканьем Хара Суоруна, бьющим черными крылами за спиной удаганки.

Глава седьмая

Тураах заглянула в хотон: Серобокая возилась в гнезде, сооруженном на время холодов. Мать поджимала губы, ворчала, но дала добро. В обмен Тураах приняла на себя заботы об обитателях хлева: рыжей кобылке со смешным тонконогим жеребенком да папином мохнатом коньке Бигеатаахе, стоящим здесь в короткие наезды отца. Пока Тураах управлялась, Серобокая сказывала: людские россказни сменялись собственными наблюдениями, сплетни сорок – плавными строчками олонхо. Словно покрывало из лоскутков, такие разные истории складывались в единое целое, в знания о мире.

Тураах слушала, не замечая ни хотона, ни тянущей морду к кюкюру[24] кобылки, ни приветливо тыкающегося мокрым носом в ладонь жеребенка. Исчезали и долгая ночь, и морозное дыхание Быка Зимы, царившие снаружи.

Иногда послушать пернатую соседку выбиралась и Няджы Нянгха – маленькая нечесаная старуха, иччи-охранительница хотона. Удаганка прикармливала ее, оставляя у свитого в югэхе[25] гнездышка Няджы плошку с кобыльим молоком.

Так и коротали они зиму – тихо, мирно. Изгнание Кутаар оставалось единственным по-настоящему шаманским приключением за это время. Тураах чувствовала порой горчинку разочарования – о ее победе никто не знал и рассказывать было некому: мать не поймет, а Табата… его она не видела со времен первого снега.

Прошло время долгой ночи, отошли трескучие морозы, во время которых над улусом стояла густая тишина, нарушаемая только скрежетом деревьев в тайге и глухим ворчанием в глубине озера. Клич могучего орла разнесся над землей, прогоняя холод. Один за другим треснули, обломились ледяные рога белого Быка, и зима пошла на убыль.

День нарастал, солнце смотрело на землю все ласковее. В его косых лучах снежная чешуя ослепительно блистала, но сходить еще не торопилась.

Щурясь от бликов на снегу, Тураах шла через улус. Обходя одну из юрт, она услышала за углом низкий голос Чорруна.

Встречаться с кузнецом было стыдно. Давящейся слезами, почти скулящей не видел Тураах никто. Никто, кроме Чорруна и его подмастерья. Серобокая не в счет – своя, она не выдаст, не посмеется. Другое дело скорый на колкость кузнец. Тураах юркнула назад, направилась другой тропой, вдоль хотона. Этот путь давал возможность пройти к дому так, чтобы оказаться за спиной извергающего проклятия кузнеца.

Чоррун ее спас там, на окраине Нижнего мира. Тураах это понимала, но все же… Благодарность не отменяла стыда.

Тураах прошла вдоль покосившейся стены, вывернула с противоположной стороны и неожиданно уткнулась в коричневую доху, украшенную белой вышивкой. Она ойкнула, подняла глаза и остолбенела. Перед ней стоял Табата. Как он изменился! Пухлые щеки сменились резко очерченными скулами, а чтобы посмотреть ему в лицо, ей приходилось вскидывать голову.

– Ты…

Тураах растерялась. Как давно она не видела Табату! Хотелось что-то сказать, но долгая разлука съела ту легкость, которая была между ними раньше. Табата переминался с ноги на ногу, удивленно глядя на Тураах сверху, и тоже молчал.

Не зная, как начать разговор, да и начинать ли вообще, Тураах отвела взгляд и заметила поодаль рогатую шапку Тайах-ойууна. А рядом с ним сухонького, с блеклыми глазами старейшину Болторхоя.

– Табата, подойди! – позвал наставник. Тайах-ойуун стоял к ним вполоборота, но Тураах была уверена: ее появление не укрылось от внимания шамана. Спину обдало холодом, будто от неприязненного взгляда. Тураах поежилась и обернулась. Никого…

Табата подошел к наставнику, замер в ожидании рядом. Тураах, явно лишняя здесь, все никак не могла двинуться с места. Ей было досадно, что она так ничего и не сказала Табате, и любопытно, что происходит. Не гонят, значит, можно и послушать. Вдруг удастся поговорить с Табатой после.

– А Рыжуха теперь, после благословения Джёсёгей тойона-то, на целый чорон больше молока дает. Сладкого! Кумыс из него… Да что я рассказываю! – старейшина Болторхой махнул, и в его руках тут же образовался поданный одним из внуков чорон, полный желтоватого напитка. Почтительно кивнув ойууну, старейшина протянул ему трехногую чашу, опоясанную тремя ярусами резьбы, – наверняка не самый лучший чорон из украшавших просторную юрту Болторхоя, но очень искусно сделанный. – В благодарность мудрейшему Тайаху-ойууну – да будут прозорливы твои глаза и силен голос еще долгие годы!