Наперекор ветрам - Илья Дубинский

Анулов, соблюдая воинский этикет, поднес руку к кожаной фуражке:

— Вы комендант станции?

Бородач, не отвечая на приветствие, подтянул небрежно штаны, почесал сквозь тельняшку грудь, единственным глазом окинул группу незнакомых всадников. Неторопливо проговорил:

— Выходит, что я. А вы кто будете?

— Я командир полка сорок пятой дивизии. До особого распоряжения начдива Якира располагаюсь в Помошной, — отчеканил Анулов, не спуская пытливого и в то же время восхищенного взгляда с колоритной фигуры коменданта. В Филиппе вновь заговорил художник.

— «Я опущусь на дно морское, я подымусь под облака…» А мы вас давно дожидаемся, товарищ командир полка, — ответил непринужденно и довольно приветливо матрос. — Спускайтесь с вашего капитанского мостика вот сюды, до меня, на палубу. Есть разговор… Оно-то надо было бы потолковать с самим Затонским. Но мы проморгали его: еще вчера киевский нарком проскочил на Вознесенск.

Анулов спешился, отдал повод ординарцу, одновременно подумал: «Придется связываться с Бирзулой. Раз Затонский уже в Вознесенске, то мне тут делать нечего». Повернулся к сопровождавшим его товарищам:

— Двигайтесь в село, наметьте квартиры. А ты, Настя, скачи в полк, пусть там поторапливаются.

Одноглазый матрос протянул руку, схватил под уздцы Настиного коня. Лукаво и добродушно усмехнувшись, выпалил:

— Сказала Настя, что не вдастся…

Анулов, удивленный действиями коменданта, строго спросил:

— Что это значит?

— А вы что, слепые? Оглянитесь!

К тому времени несколько шумных групп кавалеристов, нахлестывая коней, оцепили перрон. Пешие бойцы — их было много больше, — следуя за пулеметными тачанками, вывалились из-за ближайших построек, пересекли железнодорожную линию, устремились с ликующими криками вперед.

Советские бойцы попытались было вырваться из кольца, но не успели. «Западня!» — пронеслось в мозгу побледневшего Анулова.

Из станционного помещения в сопровождении шумной свиты вышел статный командир, весь в ремнях новенького снаряжения, с огромным чубом, торчавшим из-под папахи.

— Здравствуй, товарищ Анулов! — усмехнулся он. — Будем знакомы. Я — Каретник, помощник батьки Махно. Нам надо потолковать…

Филипп пожал руку махновцу. Не теряя надежды на благополучный исход своей миссии, он подумал: «Значит, Каретник хочет вести переговоры. Ну что ж, великолепно!» Он, Филипп Анулов, со всей страстью большевика докажет махновцам утопичность их идей об абсолютной свободе отдельной личности, об уравнении классов, о социальном договоре снизу. И тут же кровь ударила ему в виски. Пока он тут, в кольце махновцев, будет вести теоретический диспут, там, на западных подступах к Помошной, прольется кровь бойцов. Каретник будто разгадал его мысли, миролюбиво произнес:

— Я принял меры. Послал делегатов к твоим красноармейцам. А ты строчи им приказ — не двигаться, ждать конца переговоров. У нас враг один — Деникин. И мы не хотим крови своих братьев. Кто мы, кто вы? Не буржуи, не эксплуататоры. Борцы за свободу. Вот пошли до своих этого симпатичного хлопца. — Каретник указал на Настю.

— Це, товарищ Каретник, не хлопец, — рассмеялся комендант-матрос. — Це дивчина. Мужики уже не идут до большевиков, идут сами бабы.

— От такого кавалериста и я бы не отказался, — многозначительно подмигнул Каретник. — Ну ничего, мы еще с нею встренемся.

Анулова покоробило от двусмысленных шуток. И хоть тяжело было ему расставаться с боевым другом, он рад был поскорее отослать Настю. Там, среди бойцов Особого полка, она будет избавлена и от опасности, и от соленых шуток.

Пока Анулов мучительно думал, с чего начать, Каретник первый открыл «диспут»:

— Ты, товарищ Анулов, получил приказ стать в Помошной. Наш батько Махно непротив. Правда, сила твоя не очень видная. Учти: у нас в одной Помошной пять тысяч. Взвесь! Станешь тут, но с одним условием. Примешь от меня черное знамя — это раз. Присягнешь батьке — два. Отправишь в Одессу тех коммунистов, которые не захотят служить святому делу анархии. Это третий пункт. Какая твоя святая задача перед народом? Колотить Деникина! Вот и будем громить его вместе… Конечно, под командованием нашего мудрого батьки Махно.

Все помутилось в голове командира полка. Не ожидая такого оборота, он успел только вымолвить:

— Какие же это переговоры? Это ультиматум!

— А ты что думал? Со своим уставом да в чужой приход? Ультиматум и есть. Переговариваются с сильными или с равными, а слабому диктуют. Даю пять минут, мозгуй…

Наступило молчание. Каретник и его пестрая свита ждали. «Как же поступить? Ответить притворным согласием? Перехитрить? Пойти с ними, а в удобную минуту оторваться? А черное знамя? А присяга? А коммунисты? Ни за что! Будь что будет!» Анулов вспомнил случай, происшедший с Якиром. Год назад Иона Эммануилович один явился в штаб Сахарова. «Командованию известно, — заявил он авантюристу, — что ты собираешься нам изменить. Если это подтвердится, я лично тебя пристрелю». И еще вспомнил Филипп напутствие начдива: «Пусть слова этого ленинского наказа крепко войдут не только в вашу голову, но и в ваше сердце».

Бросив взгляд на Каретника, Анулов стал расстегивать кобуру нагана. Вмиг вылетели из головы все антианархистские постулаты. Успел только выкрикнуть:

— Бандитами вы были, бандитами и остались!

Каретник сплюнул, крепко выругался. Обратился к коменданту-матросу:

— Товарищ Халупа! Скрути этому бешеному коммунисту руки. Хотел с ним по-хорошему… Не понимает, дурень, что ихняя коммунистическая лавочка кончилась. И припечатай ему разок по-моряцки.

Халупа процедил сквозь зубы:

— Я его зараз скручу тугим морским узлом, — и двинул Анулова по уху.

Комполка пошатнулся, но устоял на ногах. Вспомнив слова начдива — «Лжец может выжить, ложь — никогда», Филипп подумал: «Пока ложь сгинет, от ударов лжецов башка лопнет».

— Пойми, Анулов! — усмехнулся Каретник. — Сейчас время такое: умный ест пироги с грибами, дурак — бифштекс с собственными зубами…

Анулова обезоружили. Сорвали с головы кожаную фуражку, содрали с нее красноармейскую звезду. Потом связали руки и, подталкивая в спину прикладами, повели к железнодорожному составу. Там хозяйничали махновцы.

Каретник сказал вслед:

— Не послушал небитый меня, послушаешь битый нашего батька…

Халупа подвел связанного Анулова к классному вагону. На его ступеньках с папиросой в зубах сидел в серой папахе, в живописной алой гусарке небольшой сухощавый человек. Из-под его насупленных густых бровей раскаленными угольками поблескивали черные пронзительные глаза.

— Вот мне тебя и надо, — осипшим голосом встретил черноглазый Анулова. — Я считал, что ты из грамотных, поймешь нашего товарища Каретника. Не понял. Жаль. У меня время отнимаешь. Забили тебе За-тонские, Гамарники, Якиры башку… Не понимаешь, куда дело клонится. Народ, видишь, понял, — Махно — это был он — повел вокруг рукой, указывая на свое войско, — а ты, ученый, не понял. Стыд и позор! В жизни, как и на море, волна идет за волной. Признаю, раньше народная волна шла за большевиками, а теперь идет за нами, за анархизмом. Мы тоже за Советы! Только коммунистам нужна Советская власть, а мы, анархисты, за советский вольный строй… Куда вы годитесь? У вас вся Россия, Москва, Киев, а с Петлюрой и Деникиным не можете справиться. Отдали Деникину пол-Украины, драпаете от него. А я вот разобью Деникина в три доски. Ты смотришь исподлобья, думаешь: «Где твоя сила, Махно?» Вот она, кругом. Смотри! А скоро такое увидишь, удивишься… Зачем тебе и твоим людям погибать под деникинскими шашками? Иди с нами, будем лупить кадетов и ночью и днем. Согласен?

— Не согласен, — зло ответил Анулов.

Из вагона вышел и стал за спиной Махно одетый в кожаную куртку красивый молодой человек, со смолистыми, ниспадавшими до щек густыми волосами. Это был член «революционного военного совета» махновской армии Семка Барон, бывший студент Оксфордского университета, теоретик анархизма. Его родной брат Михаил Барон, тоже питомец Оксфорда, помощник начальника штаба червонных казаков, воевал за Советскую власть, отстаивая в эти дни Полтаву от наскоков деникинских банд.

Махно повернул голову к патлатому:

— Послушай, товарищ Барон. Возьми ты этого дурака в штос. Ученый ученого скорее поймет. Вышиби из его дурной башки бузу коммунизма. Может, станет человеком.

Каретник, обиженный тем, что Махно не обратил на него внимания, выступил вперед, поднял руку с зажатой в ней плетью:

— Не вышибет ему дурь товарищ Барон, вышибу я…

Махно извлек из глубокого кармана своей ярко-красной гусарки сложенный вчетверо лист чистой бумаги, развернул его, поднес к бумаге зажженную спичку.

— Видишь? — подмигнул он Анулову. — Бумага белая. Пока горела, была красной, а сгорела — стала черной. Так и в политике. Понимай, брат! При царе власть была белая, при большевиках стала красной. Теперь все в народе перегорело — власть становится черной. Присно и во веки веков… Что скажешь? Крыть-то нечем…