Наперекор ветрам - Илья Дубинский

Анулов поднялся, неумело, по-граждански щелкнул каблуками, надвинул на голову кожаную фуражку:

— Выполню, товарищ начдив. Помошная будет наша. Затонского встречу. Боеприпасы доставлю.

— Это не так просто, товарищ Филипп. Знаете, когда мы встречаем войско под белыми или жовтоблакитными знаменами, не раздумывая, говорим с ними языком пушек. Другое дело, когда противник ведет на нас околпаченных под красными, а иногда и под черными знаменами. Огонь огнем, а у нас есть еще сильное оружие — наши слова. Вы художник, знакомы с поэзией. Попробуйте сначала «глаголом жечь сердца людей».

— Попытаюсь, товарищ начдив. В моем полку половина коммунистов.

— Учтите, товарищ Анулов, вы идете не на петлюровцев, не на обычную банду. Вот ваши коммунисты, вы сами, товарищ Филипп, знакомы с теориями анархизма? Читали работы Ленина о Бакунине, Кропоткине? Сможете ли дать отбой анархо-махновской демагогии? Там в его «черном реввоенсовете» сидят пронырливые лисицы — Волин, Аршинов, Барон. Они знают наши трудности, ловко играют на слабостях. Вот, примерно, их демагогия: не свобода народу, а свобода отдельной личности, не уничтожение классов, а их уравнение. Тут и всемирный бунт, и всеобщая разруха, и отмена всякой власти, и низвержение любых авторитетов, и социальный договор снизу, и закон взаимопомощи, и родина — весь мир, и много прочей несусветной чепухи…

Грохот пролетевшего состава заглушил последние слова начдива. Спустя минуту, Якир продолжал:

— Во времена Маркса представители анархии весь огонь направляли не на капиталистов, а на марксистов. Так и сейчас. По всему видно, что они свой удар нацеливают не на Деникина, а на нас. Как и Деникин, Махно пытается расшатать наше здание толчками изнутри. Словом, как говорит Ленин, демагогическая фраза, антирабочая идеология, реакционные дела, контрреволюционные действия. Махно набирает силу. За счет кого? За счет обманутых — раз, кулачества — два, всякого сброда — три. Многим из его сподвижников лишь бы пожрать, поспать, пображничать, пограбить. Но рано или поздно махновщину ждет гибель. Лжец может выжить, ложь — никогда. Учтите это, товарищ Филипп. Езжайте. А ты, Настя, почаще шли донесения.

Вернулся отлучавшийся в штаб Охотников, доложил:

— Депеша из Киева. Реввоенсовет передает директиву Ленина от девятого августа.

— Директиву Ленина? Давай сюда! — Якир стоя прочел ленинский документ: «…обороняться до последней возможности, отстаивая Одессу и Киев, их связь и связь их с нами до последней капли крови. Это вопрос о судьбе всей революции. Помните, что наша помощь недалека». — Начдив провел рукой по лбу, сощурил глаза: — Для нас приказ Ленина — закон. Тяжелая нам выпала задача, товарищ Филипп. Тяжелая и почетная. Езжайте. Пусть слова ленинского наказа крепко войдут не только в вашу голову, но и в ваше сердце. Положение наше не блестящее, но вспомним прошлый год. Тогда было тяжелее… Слышу, гремит ваш паровоз. Торопитесь, товарищ Анулов. Каждая минута — золото. Хочу вам напомнить изречение Суворова: «Деньги дороги, жизнь человеческая еще дороже, а время дороже всего».

6. Чёрный четверг

Четверг 13 августа 1919 года остался самым памятным днем в жизни Филиппа Анулова. Хотя Анулов как художник не примыкал к модному в те времена течению — импрессионизму, но впечатлительность в нем была развита до крайности.

Как и многих из молодых интеллигентов, Филиппа потрясли до глубины души первые дни революции, а на ее авансцене — необыкновенно сильные, яркие характеры. Рядовые матросы, полуграмотные рабочие, нищие студенты становились пламенными ораторами и признанными вожаками масс. Своенравная и своевольная Одесса, глумившаяся над авторитетами, покорилась и начала слушаться безвестных до того людей: Смирнова-Ласточкина, Гамарника, Якира, Котовского, Клименко…

Ему же, художнику Анулову, покорялась лишь его кисть. И он принял твердое решение — отдать ее на службу народу. Рафаэль своей неповторимой кистью служил богу добрых чувств, Рембрандт — богу сильных характеров, Репин — богу высоких страстей, Верещагин — богу войны. Он же, Анулов, крепнущей изо дня в день кистью послужит богу Революции.

Но, увлеченный революционной романтикой, молодой жанрист быстро постиг истину: революция в те дни больше нуждалась в том, чтоб ее защищали, а не отображали. И Филипп Анулов, сложив палитру и краски в солдатский ранец, взялся за оружие. Сначала был рядовым красногвардейцем. После первых же боев с одесскими гайдамаками и нахлынувшей в Одессу с севера гетманской швалью отряд выбрал его своим командиром.

Тогда, на заре революции, право на командование подтверждалось взмахом множества рук. Голосовали прежде всего за того, кто был близок по духу, по образу жизни, кто горой стоял за своего брата труженика. Однако массам нужны были не только командиры, но и надежные вожаки, люди высоких идей. Каждый день начинался и заканчивался митингом. Вся загвоздка была в том, что и меньшевики, и эсеры, и махновцы на словах громили контрреволюцию, ратовали за свободу, пеклись о нуждах народа. Послушает солдат большевика — прав он, большевик. Послушает эсера — и этот ладно чешет. Массе нужны были маяки. И благо, если идейно крепкий командир-маяк давал верные ориентиры. Не все в ту сумбурную пору оправдали себя. Анулов же в дни иноземного нашествия оказался на высоте.

Затем пришло подполье. Работа среди моряков французского флота, встречи с Жанной Лябурб[6], Смирновым-Ласточкиным, Котовским.

Позже Филипп участвовал в создании органов Советской власти, подвизался на ниве просвещения. С возникновением деникинской угрозы снова встал под ружье.

Покинув с Особым полком Одессу, он захватил с собой и кисти. Его знакомство с Настей Рубан началось с того, что художник уловил в ее глазах тени какой-то неразгаданной скорби, а художника привлекает все необычное. Привлекли его и песни Насти. Сначала Филиппу казалось, что волнующие украинские мелодии ворвались лишь в его память. Потом он понял, что они властно вторглись в самую глубь его чувствительной натуры.

Однажды после разгрома колонны воинственных немецких кулаков Анулов, не остыв еще от боя, воскликнул: «Сколько впечатлений!» — и принялся набрасывать эскиз жанровой сценки: Якир допрашивает повстанческого вожака. Начдив, забрав из рук художника ватман, строго распорядился: «Сейчас время не для впечатлений, а для распоряжений. Надо преследовать противника».

— Но ведь очень эффектная картина, — оправдывался Анулов. — И вы наш полководец…

Якир ответил:

— Я не Суворов и не Кутузов, а обыкновенный красноармейский работяга. Рисуйте, товарищ Филипп, лучше наших бойцов.

…13 августа, задолго до рассвета, эшелон Особого полка прибыл на станцию Первомайск[7]. Заспанный комендант сообщил, что в городе, кроме слабенькой местной охраны, никого нет. Княгницкий со своим отрядом ушел на Ольшанку. Там появилась банда Волынца. Махновцы будто бы в Помошной.

Под зеленым огоньком выходного семафора воинский состав Анулова проследовал дальше на восток. На внешних фронтах с переходом армии на регулярные начала навсегда покончили с эшелонной войной. На внутреннем фронте все еще придерживались примитивной, отжившей себя тактики. К полю боя приближались в поездах. Вблизи от противника разгружались, строили боевые порядки и шли в наступление. При удачном и неудачном исходе снова грузились в вагоны. В первом случае паровозы везли войско вперед, во втором — назад.

К Помошной эшелон, предусмотрительно двигавшийся тихим ходом, подошел на рассвете. Наблюдатели с паровоза сообщили по телефону в штабной вагон, что впереди все чисто. Миновав Перчуново, состав остановился. Анулов приказал разгружаться и, выслав вперед конную разведку, вместе с адъютантом направился верхом к Помошной. Полк, вытянувшись в колонну, вскоре двинулся вслед за командиром.

День только начинался. Первые лучи солнца позолотили алмазы росы на стерне, подрумянили мокрые от ночных осадков железные крыши станционных построек. Вдали у самого горизонта, за помошненскими огородами, медленно плелось на выпас стадо коров. В этом удаленном от фронта тихом уголке все дышало безмятежностью и покоем мирной жизни. Вдоль проселка стлался пышный ковер диких трав, отгороженный от невысокого полотна железной дороги густыми зарослями колючей дерезы.

За разъездом, не подававшим никаких тревожных сигналов, Анулов со своей свитой прорысил к безлюдному перрону. На цокот копыт из безмолвного станционного здания вышел одноглазый, в кудлатой папахе, коренастый бородач с зеленой повязкой на рукаве.

Анулов, соблюдая воинский этикет, поднес руку к кожаной фуражке:

— Вы комендант станции?

Бородач, не отвечая на приветствие, подтянул небрежно штаны, почесал сквозь тельняшку грудь, единственным глазом окинул группу незнакомых всадников. Неторопливо проговорил: