Записки отставного медицин-майора - Владимир Шуля-табиб

Ну да, клятвы, врачебная совесть, а как же. Но совесть — понятие религиозное, а мы с пеленок атеисты. И я не уверен, что мне ее, совести значит, хватит надолго, не уверен, что смогу десятки лет днем и ночью мотаться по жаре иль грязи, в ледяную стужу, вскакивать десять раз за ночь, нестись бегом к тебе на пятый этаж и выслушивать твою злобу, понимать ее причины и… не отвечать. И терпеть психованных мамаш, которые в три часа ночи вызвали «скорую» только потому, что ребенок заплакал или бабушка, извините, не так пукнула (был, был у меня такой вызов), или в пять утра выслушивать жалобы пьяного болвана на то, что его, видите ли, жена не любит и он умрет с горя, если я ему не сделаю укол. И однажды я сорвался…

Работал я уже вторые сутки подряд: ночь, день и ночь. В четыре утра поступил вызов — остановка сердца. Летели, как говорит Петя, «сшибая все столбы по дороге»! Прилетели за пять минут. В комнате на кровати лежит женщина лет сорока пяти, больше никого. Кто же вызвал «скорую»? Да она сама и вызвала, лежит вон в полном сознании, румяная — с остановкой сердца так не выглядят! Это другой диагноз: «Синдром пустой второй подушки», одиночество, страх, да и гормоны играют…Но это — не ночью и не для «скорой», черт побери! Впрочем…

— Что Вас беспокоит?

— Вы знаете, доктор, у меня во сне постоянно останавливается сердце! Просыпаюсь — стоит! Я пальчиками вот так пошевелю — начинает идти. Стоит уснуть, опять останавливается. Просыпаюсь — стоит! Я…

— Извините пожалуйста, но у меня тоже часто такое бывает по утрам: просыпаюсь — стоит! Но вас я ни разу не вызывал! Аня! Дай тазепам, 2 таблетки, и выпиши направление на консультацию психиатра. Всё, поехали!

Потом, через неделю, поступила жалоба, меня вызывали, разъясняли, объявили выговор — черт с ними, где-то они правы, и т. д., и т. п. Но…

— Тройка, срочно!

— Слушаю, Танечка.

— Кузнечная, возле гастронома, драка. Звонила какая-то бабулька, дерется один против двадцати. Просила побыстрее, а то он всех поубивает.

— Понял, еду.

К моему приезду бой уже закончен. И милиция здесь, конечно. На земле девять парней корчатся, приходят в себя. Остальные, говорят, дали деру. Оказывается, четверо подвыпивших юнцов лет пятнадцати-шестнадцати пристали к шестидесятилетнему человеку, потребовали сигарет, денег, поиздевались в охотку, даже по уху съездили, но тут вдруг подлетел жигуленок, из него выскочил мужик лет тридцати, и через несколько секунд трое уже валялись на земле, а четвертый с диким воплем «наших бьют» несся к ближним пятиэтажкам. Оттуда вылетела ватага таких же орущих огольцов, но им не повезло: мужик работал, как знаменитый Брюс Ли из кинобоевика, атакующие отлетали от него, как мячи от стенки.

Мужик оказался командиром роты ОМОН — наш брат, бывший десантник.

А на следующий день у следователя разъяренные родители орали, что взрослый дядька-сволочь избил бедных подростков-несмышленышей, одному сломал челюсть, у двоих переломы ребер, двое лежат с сотрясением мозга.

Ну, насчет мозга это явный перебор: вряд ли там на всю ватагу набралось хоть полкило серого вещества, нечему сотрясаться.

Не повезло на сей раз любвеобильным родителям с главным свидетелем: «скорая», то есть я, выдал им по полной норме все, что они заработали. Их бедные мальчики — я это официально оформил — были пьяны, озверели, избили старого человека (синяк у него под глазом я тоже запротоколировал). К тому же милиция обнаружила у них ножи, кастеты, велосипедные цепи и нунчаки, так что если бы не этот омоновец, они бы старика изувечили или вовсе прикончили.

И будь моя воля, добавил я, я бы их всех до одного, битых и небитых, отослал в места не столь отдаленные вместе с родителями — непременно вместе!

Следователь вслух обещал поддержать это предложение перед прокурором — похоже, это произвело впечатление. Поворчали, но поспешили разойтись.

Я понимаю, что это все наши дети, дети дети моего поколения, именно мое поколение их воспитало. Но когда я ежедневно вижу такие ватажки (так и хочется сказать, шайки!) пьяных юнцов с бессмысленными, тупыми, злыми рожами, мое понимание кончается. В конце концов, если у человека на ноге гангрена — разве в этом виновата нога? Чаще всего, виноват сам человек. Но чтобы спасти его, виновного человека, невинную ногу ампутируют…

Один из психологов, занимающийся детской преступностью, недавно где-то сказал: «Из всех страхов, которыми политики сегодня пугают народ, они не заметили самый большой. Вы не представляете кошмара нашей жизни, когда ею завладеют нынешние дети, ставшие взрослыми».

Где мои дети? Вот уже пять лет, как их нет со мной. Какие они теперь? Семнадцать сыну, пятнадцать дочери — в кого пошли, Господи, неужели и они?!..

Устаю. Еще бы: вызовы, конфликты, жалобы — «ведь это наконец и жителю берлоги, медведю, надоест». Написать бы о чем повеселее — ну, не о холере же в Одессе, конечно, а, скажем, о Чернобыле.

Мы там были вместе с Костей Вякиным из инженерного полка. Тоже майор, как и я. У нас весь гарнизон такой: все офицеры, кроме зеленых лейтенантиков, естественно, повоевали в Афгане, а половина, сверх того, и в Чернобыле.

Порядок в нашем чернобыльском медсанбате был такой: врача сменяет врач из твоей же части и больше ниоткуда. А посылали сроком на шесть месяцев. И вот пришел черед стоматолога, старшего лейтенанта Лярского, а он задержался в отпуске где-то в Сибири, вроде заболел на неопределенный срок. Из действующих врачей в наличии был только я и хирург. Все остальные кто в длительной командировке, кто в отпуске — словом, ехать выпало мне.

Приехал рано утром, нашел медсанбат.

Такая благостная тишина, птаха какая-то над головой посвистывает, березки такие молоденькие, зелененькие, муравьи на тропинке суетятся, бегают взад-вперед. Хорошо!

Ни души. Думаю, дрыхнут они там, внутри, не стану мешать. Присел на лавочку у крыльца, покуриваю, и так мне покойно, как уже забыл когда и было.

Часов около восьми подходит к приемному отделению машина с больными, из нее выбираются два «партизана» (резервисты, волосатые, бородатые, в мятых гимнастерках бэ/у второго срока, лет по тридцать-тридцать пять).

Из двери приемного показалась медсестра — молоденькая, симпатичная, но тоже какая-то мятая.

— Девушка, лапушка! — сразу расцвел, заулыбался бородатый волосатик с сержантскими лычками на погонах. — Нельзя ли с вами познакомиться?

Девушка обвела их мутным — явно с похмелья — взором, сказала устало:

— Валите, мужики, вон в ту дверь. От ваших знакомств у меня уже третью неделю… не просыхает.

У волосатика отвалилась челюсть, они с товарищем тихо, даже как-то бочком обошли душечку-лапушку и скрылись в приемном.

— А ты, майор, новый шеф терапии, что ли? Заходи в лабораторию, отметься!

— Почему в лабораторию? Где комбат?

— Там все. Вечером спирт получили, так что сегодня — День лаборанта.

— Понял, иду.

Новый праздник. Завтра, значит, будет День аптекаря, потом День писаря, потом… Словом, потом будет очередной День. Похоже, здесь не очень-то скучают.

…Впервые еду из Рудакова в Чернобыль. Там у нас медпункт — два врача, две сестры, лаборантка.

Дорога Брагин — Комарин — Чернобыль. Граница Зоны.

Справа от дороги — Зона, слева — нет.

Справа деревни выселены, слева живут, как и жили.

Впечатление такое, что какой-то дядя в больших погонах однажды наклонился над картой, отыскал Чернобыль, воткнул в него ножку циркуля, обвел круг диаметром тридцать километров. И вот результат: справа иллюстрация к «Пикнику на обочине» Стругацких, то есть заброшенность, даже не смерть, а какая-то не-жизнь; слева, буквально в двадцати метрах, живут как ни в чем не бывало.

И плакаты вдоль дороги соответственные: слева «Дадим Родине хлеба… мяса… молока» и т. п.; справа — маленькие желтые «Радиация! Въезд запрещен».

Вокруг желтой таблички бродят две белые козы, жуют травку. Неграмотные, что с них возьмешь. А потом, они ведь не въезжали, просто перешли дорогу. И молоко-мясо все же нужно давать, куда денешься. И людям за дровишками сходить некуда, кроме как в лесок за желтой табличкой…

Но, если честно, нам, медикам, в Чернобыле жилось неплохо. Куча веселых, умных мужиков из всех белорусских больниц и военных госпиталей, любвеобильные сестры, бесплатное питание, спирта и времени квантум сатис, т. е. сколько влезет. Такой душевной командировки в моей жизни до этого не было. И не будет.

Если, конечно, забыть радиацию. Забыть легко: радиация — это совсем не больно. Подумаешь, легкий металлический привкус во рту в некоторых местах Зоны, слегка подсевший голос — только и всего.

Правда, через год умерла от острого лейкоза давешняя лапушка-лаборантка. И было ей отроду двадцать четыре года. Еще через год рак гортани у одного из докторов.