УГОЛовник, или Собака в грустном углу - Александр Кириллов

Я царь – я раб – я червь – я бог!

Гости выпили шампанское и разбрелись по квартире.

Все четыре стены темной маленькой комнаты представляли собой стеллажи с книгами. Рабочий стол и кушетка – вот и вся мебель.

– Это комната моей жены, – объяснил девушке Ветлугин, – сейчас она пишет книгу «Ночные музы Чехова». Отдельные их отзвуки мы слышим в его повестях. У вас есть любовник? Я не спрашиваю – муж, что уже само по себе было бы вашим диагнозом.

«Галчонок» отрицательно покачала головой

– Но ведь вы влюблены, так?

Она кивнула.

– Это означает, иметь прекрасный голос и не петь. Не надо бояться. Возьмите дыхание и пойте. Подберите только достойный репертуар. Начните с вечной темы, темы творчества. Один только художник вам сможет дать этот свет, Богом осиянный творец…

Он был так прост и чистосердечен, произнося всю эту патетическую чушь своим участливым глуховатым голосом, что невольно её душа отдалась ему сразу безо всяких усилий.

– Я вижу у вас изящной формы кисть, длинные пальцы, овальные ногти, подушечки мягкие, округлые, суставчики тонкие, как на мраморах Кановы. Вы иногда смотрите на себя в зеркало, вот так – отстранено. Вот зеркало – взгляните: ваша голова, как будто тюльпан на стебле шеи. Эта блузка не совсем в вашем стиле. А мы её сейчас уберем… давайте, чтоб не мешала. Вот теперь видите эти две обольстительные ключицы, этот мягкий холм груди, опустившийся под собственной тяжестью. Эти розоватые капли сосков. Послушайте, не надо, не прячьте их. Я хочу сделать набросок. Расскажите мне о себе.

– Почему здесь так темно?

– Это темная комната. Похоже, её раньше использовали как чулан. А жене было негде работать, и она устроила тут свой кабинет. Я тоже здесь работаю, когда бываю не в духе. Хочу забыть об улице и… о том, как говорил поэт, «какое тысячелетье на дворе».

Дверь была приоткрыта. Руслан видел в большом зеркале яркий отсвет от лампы, часть стеллажа, округлое плечо и острый мысик её груди.

«Бесстыжая, – сморщился он, – первый раз в доме и уже разделась». Он вдруг до спазмы в сердце затосковал о Люсе. Что помешало ей приехать, что? Не могла же она его наколоть. И тоска расколола ему сердце надвое, и оно стало заполняться пустотой. «Кокотка, – обзывал он девушку, – тронет её – убью». И так сладко стало у него на душе. «Убью», – повторил он, и закипел весь от восторга.

По коридору шла Карина. Она заметила Руслана и, подойдя, молча взяла его за руку и повела за собой. Они оказались в детской. Её сын спал на деревянной кроватке, выставив кверху попку. Карина подоткнула под него одеяло и потащила Руслана на пол. Они сели на толстый ворсистый ковер.

– Никогда этого не делай здесь, – шепнула она Руслану, – если им хочется побыть вместе – пусть.

Карина положила ему на плечо голову, её пальцы запутались в его волосах. По спине у него поползли мурашки.

– Какой же ты дичок. Тебя никогда не ласкала женщина?

– Я в этом не нуждаюсь. Я их сам ласкаю.

– Ой ли… Я этого не заметила.

Она прижалась грудью к его спине, и теперь уже его голова лежала у неё на плече. Шея у Карины пахла несвежей кожей, и была на ощупь дряблой, как и её губы – какие-то безразмерные и безвкусные. Руслан ждал, что она сейчас вынудит его прямо здесь в детской овладеть ею.

– Ты зачем расстегнул мне пуговицы, я боюсь сквозняков. Тебе двадцать? Я тебя вдвое старше. Неужели я не напоминаю тебе маму? Разве ты целуешься с мамой взасос. Ты не туда забрел, малыш.

Они сидели, не шелохнувшись, словно двое мертвецов прислоненных один к другому. В мастерской слышался смех. За окном шумел мокрой листвой ветер. Перед глазами у Руслана горела красная точка. Он всматривался в неё, желая понять, что это. Но она всё глубже холодной спицей вонзалась в лоб у переносицы.

– Принеси мой стакан с недопитым шампанским, – попросила Карина, – он там, в мастерской у тахты.

Поднявшись едва не до потолка, вылетел Руслан через двери детской, радуясь, что летит бесшумно, не чувствуя под собой ног. И уцепившись за притолоку двери темного кабинета, смотрел, не видя, но почти физически ощущая, всё то, что там у них происходило.

Придушенный свет кабинета, повсеместно распространяясь, словно кислота, пожирал темноту. Всё вокруг шевелилось, дышало, шуршало смятой тканью. Художник целовал девушку и тупо, как глухарь на току, всё просил об одном и том же – и вдруг замолк. Руслана поразила беспомощность «Галчонки» перед этим откровенным мужским домогательством. «Нет, ради бога, нет», – выдохнув, обмякла она, сжала его руку коленями и уступила… «Я боюсь, – шептала она, – надень это…» Он слез, стал лихорадочно искать… Она смотрела на него с тахты, приподнявшись. Ветлугин стоял перед нею полураздетый, что-то суетливо делая в темноте, чужой, вороватый, старый.

– Ты старый, – сказала она, и неожиданно засмеялась, её душил бессильный, оскорбительный смех.

– Успокойся, успокойся же ты, – шипел возле неё Ветлугин.

– Старый, старый, – хохотала она, судорожно одеваясь и отталкивая художника.

Дверь перед носом Руслана захлопнулась.

– Я же просила этого не делать, – сказала Карина ледяным тоном.

Она не успела договорить, как дверь опять распахнулась, и девушка, столкнувшись с ними, вырвалась из рук Карины и выскочила на лестничную площадку.

– Дура, – кричала ей вслед Карина, – дура, он же гений.

Руслан догнал её на улице. Та шла, не оглядываясь, и всё прибавляла шаг. Она одергивала на ходу юбку, разглаживая её ладонью, и встряхивала волосами.

Было уже совсем светло. Высоко-изогнутые гадючьи головки фонарей держали в разинутых пастях по бледно-зеленому светлячку. Плеща на тротуар из мутной лужи, подкатил к остановке первый троллейбус. Девушка вошла в пустой салон. Руслан следом. Они прошли вперед, хватаясь за спинки сидений, и сели – она у окна, он рядом. Говорить было не о чем. Руслан видел, как бились одно о другое её колени.

Троллейбус натужно выл, содрогаясь. На повороте его занесло. Руслан качнулся и прижался к девушке, его рука, соскользнув, оперлась о её колени. Они вздрогнули и крепко сомкнулись. Кровь ударила ему в голову и он, чувствуя ладонью их прохладный трепещущий глянец, не мог оторвать свою руку. Девушка будто давно ждала этого, резко сбросила его руку и в первый раз в упор взглянула на него.

– Пропусти́те.

Она сделала движение обойти Руслана, но запуталась в его ногах.

– Да пусти же!

Она выскочила из троллейбуса, закрыв лицо ладонями.

– Дура, – ошеломленно пробормотал Руслан, испытывая острое чувство стыда и боли.

Дома он узнал, что вчера вечером звонила какая-то Люся (какая, он знает), она будет ждать его в полдень в вестибюле института.

В двенадцать в вестибюле толпились абитуриенты. В толпе, где-то у расписания вступительных экзаменов, промелькнуло лицо вчерашней знакомой.

– Эй, Ромео, ты, что здесь делаешь? – крикнула она.

– Жду свою Джульетту, – грубо ответил он.

– Дай ей яду, чтоб не мучилась.

Он прождал её до вечера. Она – не пришла.

1975

Душа и инфаркт миокарды

Два дня в палате городской больницы пустовала койка. На третий день в понедельник разбуженные спозаранку больные увидели сидевшего на свежих простынях старика. Он сонно щурился на желтый электрический свет и покорно держал под мышкой градусник.

– Ну вот, Гостев, поправляйтесь, – пожелала ему нянечка из «приемного покоя».

В палате было душно. С утра преувеличенно громко звучало радио. Гостев сипел, запрокинув голову, зевал беззубым ртом и, как нахохлившийся ворон, смотрел куда-то мимо больных в окно. Сходство с вороном придавали ему кустистые брови и крючковатый нос на изжелта-сухом, исхудалом лице.

Старожилы палаты молчаливо разглядывали старика, гадая, сколько ему отпущено.

Гравшин, самый молодой из них, смотрел недружелюбно. Ему едва исполнилось двадцать. Коренастый, физически крепкий, он никак не мог свыкнуться с мыслью, что серьезно болен, и суеверно сторонился больных.

Для Кожина, тридцатилетнего веснушчатого блондина, который мрачно слушал юмористическую передачу «опять двадцать пять», не существовало и этого утешения. Прошло время, когда он был центром внимания, собирая вокруг себя многочисленные консилиумы. Его болезнь признали неизлечимой и, утратив «популярность», он заскучал, стал задиристым, желчным, и однажды вдруг понял, что близок к смерти.

Заскрипели пружины. Проснулся третий из четырех старожилов, больной Язин.

– Дед, – обернулся к нему Кожин, – опять тебя кто-то душит?

Действительно, из кровати Язина доносилось тонкое вскрикиванье, будто кого-то пытались удавить в ней, а тот отбивался из последних сил.

– С утра ичится, – пожаловался Язин, прислушиваясь к себе.