Песни и люди. О русской народной песне - Наталья Павловна Колпакова

— Вот какие у нас песни поют, — говорит торжествующий дед, допев песню до конца, — как, хороша ли?

— Очень хороша, Иван Васильевич!

— Ну то-то я и говорю. Как без песен жить!

И дед берется за второй сапог.

— Иван Васильевич, — говорим мы, — нам хотелось бы вас на нашей машине записать. Она и слова, и голос запишет. Навсегда ваши песни сохранятся.

— На машине?! — изумляется дед. Мы объясняем ему, в чем дело. Дед улыбается во весь рот.

— Отчего же? Это можно. Это разлюбезное дело, — охотно соглашается он, — вот только дай этот каблук прибью — и приду. Ты, Аннушка, тоже с ними пойдешь?

— Как не пойти! Они, почитай, весь колхоз собирают, — улыбаясь, отвечает Анна Никаноровна.

— Вот, каблук прибью, рубашку чистую надену — и приду, — обещает дед, принимаясь с удвоенным рвением орудовать своим молотком.

— Так мы вас ждать будем, Иван Васильевич, — говорим мы, поднимаясь с места, — в избе у Анны Ника-норовны собираемся.

— Да уж приду, приду! Самому, чай, любопытно! — кричит нам вдогонку дед.

— Он старик развеселый, — рассказывает нам по дороге Анна Никаноровна, — сколько старых разбойничьих да атаманских песен знает — беда! А больше всего игровые да плясовые любит. Смолоду балагурить да кадриль водить горазд был.

У крылечка Анны Никаноровны собралось уже человек пятнадцать-двадцать колхозников. Тут и молодежь, и люди постарше. Как всегда, под ногами шныряют и вертятся ребятишки.

Когда фонограф установлен, валики приготовлены и табуретки перед рупором поставлены, является дед. Он явно прифрантился: на нем чистая пестрая рубашка, коричневый старенький, но очень чистый зипун и на ногах только что починенные сапоги. Собравшаяся толпа встречает его приветственными возгласами.

— Вот и дедушка наш!

Не будите молоду

Раным рано поутру.

(Иванов Е. П. Русский народный лубок.

М. — Л, 1937, с. 94, л. 33).

— Вот и певун первый!

— Да уж без него как петь! Без него какой хор? То, да не то.

Дед широко улыбается. Не дойдя пяти шагов до крылечка, он вдруг топает ногой об землю и хлопает в ладоши:

Я по бережку погуливала,

Да чернобыль травку заламывала,

Я гусей домой заганивала,

Да ай-люли-люли, заганивала,

Я серых домой заганивала,

Да белу лебедь уговаривала…

Притаптывая и прищелкивая пальцами, дед пляшет перед фонографом.

— Да погоди, дед, — унимает его Анна Никаноровна, — погоди, машина-то еще не заведена.

Мы усаживаем старика перед рупором.

— А чего петь-то? — бойко спрашивает он.

— Ты, дедушка, плясовую спой, — просят колхозники, обступившие Ивана Васильевича, — ведь ты на плясовые больно горазд!

Дед откашливается и вдруг громко запевает в самый рупор:

Озеро широко,

Да белой рыбы много,

Ой, бела рыба щука

Да белая белуга.

Ой, белая, бeл*я,

Да девица мил*я,

Девица мил*я

Да радость дорогая.

Куда мне-ка сести,

Куда мне присести?

Сяду я, присяду,

Да на даль, на долинку,

На даль, на долинку

К милому на тропинку…

Веселый ритм не дает сидеть на месте. Удерживаться больше не под силу. Дед вскакивает, отпихивает ногой табуретку и, продолжая петь, принимается выплясывать перед фонографом:

Ой, на дубе было, дубике,

Во зеленом было садике,

Во зеленом было садике,

Тут сидели две голубушки…

И увлеченные слушатели подхватывают хором:

Ой, лелю, ой, лелю,

Тут сидели две голубушки!

Песня гремит на всю избу и вылетает в поле.

— Да будет, дед! Ведь, поди, умаялся, — дергает старика за рукав Анна Никаноровна.

Тут сидели две голубушки, —

ничего не слушая, заливается дед. И, поставив правую ногу на каблук, принимается выделывать всякие замысловатые фигуры. Фонограф забыт окончательно. Дед пускается вприсядку.

— Ай да дед! Ай да дед! — хлопая в такт ладонями, кричат смеющиеся зрители.

— Да передохни ты, верченая душа, — уговаривает деда Анна Никаноровна. Но Иван Васильевич неутомим. Он предлагает нам спеть про утушку, про заюшку, про калину с малиной, про вербу, про птицу-сокола и еще чуть не два десятка плясовых песен на выбор.

— Вы песни-то мои в город увезете? — спрашивает он нас, прощаясь, после того как мы, использовав весь запас чистых валиков, вынуждены прекратить запись до завтрашнего дня. И видно — так ему хочется поделиться своим песенным богатством и с городом, и со всеми, кто этих песен не знает!

— Да, дедушка. Увезем и в книжке напечатаем.

— Ну то-то. И книжку мне пришлете?

— Непременно пришлем.

— Вы и в другие деревни пошлите, — просит Иван Васильевич, — пусть везде знают, как в Добрынском колхозе деды поют.

И он, приплясывая, спускается с крылечка.

Ты сойми тоску-кручину

С меня, молоденькой,

Ты вплети тоску-кручину

Коню в сиву гриву.

Сивый конь-от подопнется —

Грива растряхнется,

Сива грива растряхнется

Тоска разойдется.

Разойдет тоска-кручина

По чистому полю…

Цветущие черемухи заслоняют фигуру уходящего деда. Только последние слова песни еще долетают до нашего слуха:

Обрастет тоска-кручина

Травой, травой-муравою,

Травой-муравою,

Алыми цветами!

Поистине — хорошо поют деды в Добрынском колхозе!

Но не хуже поет и молодежь. И в Добрынском, и в других колхозах Вологодчины, Ленинградской области, на Волге, на Урале, на Пинеге плясовая «частая» песня издавна хранится в памяти населения и весело переходит от бабушек к внучкам. Традиционные пляски в наших деревнях были всегда разнообразны: русская деревня знала не только свои старинные исконные пляски «барыню», «звездочку», «камаринскую», «метелицу» и другие, но и забавные орнаментальные пляски-прогулки по избе. Бабушки сегодняшних молодых колхозниц в дни своей молодости на «вечорках» и «бесёдах» «ходили кривульками», «вили капустку», «водили утушку» — т. е. под «частые» песни, притаптывая, приплясывая, переплетались и расплетались по избе замысловатыми цепями и узорами.

Уж ты, сад ли, мой садочек,

Сад зеленый, красовитый,

Красовитый, частовитый!

Кабы этот был садочек

У меня бы в огороде,

У меня бы в огороде,

Во любезном частоколе,

В частоколе, в чистом поле,

Я бы знала сад садити,

Разумела, чем полити,

Чем полити, сад покрыти.

Полью садичек водою,

Я водою не простою,

Я водою не простою —

Не простою, ключевою…