Млечное - Юрий Колкер

признаюсь остывающей планете,

что неспроста мои глаза пусты,

что я недаром жил на этом свете…

Она явилась из другой страны —

из Зурбагана, из отчизны Грина,

где грёзы в тесный кокон сведены

под парусами не из парусины.

Когда-нибудь, рассудочен и сед,

в другом краю припомню я без боли

как я в слезах глядел любимой вслед,

смешон, высокопарен и безволен.

Она прошла, как откровенье дня,

как если б мир шагнул в зарю из тени,

конечно, не заметив ни меня,

ни моего дурацкого смятенья,

не посмотрела в даль закатных вод,

где одинокий парус мой алеет…

Когда-нибудь моя мечта умрёт,

а я остепенюсь и повзрослею.

август-сентябрь 1965

ОСЕНЬ В КАРФАГЕНЕ

1

Мы косвенны, как мухи на стекле;

любой ответ содержится в вопросе.

И нет проблем.

И есть на всей земле

для всех систем

одно решенье — осень.

Её аппроксимация — в азах,

в метаморфозах кратных отношений,

в твоих глазах.

Осталось показать,

что осень — это общее решенье,

что мы с тобою заданы в нуле

и сходимся,

и, так или иначе,

наш мир определится однозначно —

и косвенно,

как муха на стекле.

2

Двоится мел, преобразивший доски,

и дождь, и мы… и мир меняет вид —

и формы тривиальны, как обноски…

Любимая,

ни слова о любви!

От скобок Пуассона, от Родена,

от глаз твоих, прости, я ухожу —

и мечутся в истерике по стенам,

как женщины, фигуры Лиссажу.

На два тысячелетия разлуки

возьми сентябрь и только чаще снись…

Двоится мир.

Жрецы воздели руки.

На башнях плачут голуби Танит.

Двоится мир…

Нева черна, как зависть,

грустны твои усталые глаза.

Но — мне пора переиграть при Заме, —

прости мне клятвы, взятые назад.

Прости мою невольную измену

и всё, в чём упрекнуть меня могла…

Прости.

Над обречённым Карфагеном

спускается пуническая мгла.

Вступают в силу новые законы,

а сердце невозможно разделить…

Вдали встают шеренги Сципиона.

Решается история Земли.

3

Так вот оно — моё второе я,

мой крест, моё призвание и мука…

История, ты патока, ты яд,

твои века, что тёмный бор, стоят, —

и мне топор в натруженные руки

мой перевёртыш, мой послушный ямб.

В пылу математического чванства,

минувшее надеясь отстоять,

я создал параллельное пространство,

где юность продолжается моя.

4

Как ненавидит варваров Эллада!

Как ждёт её приемник Карфаген,

чтоб ночь минула —

ибо день расплаты

грядёт за нею с факелом в руке.

И если нас мечи не рассудили

у апеннинских топей и вершин,

то пробил час! — и Рим, и Нумиди́ю

мы победам, и это всё решит.

…Но если так, то уж не мой ли гений

поднимет человечество с колен —

и все пути сойдутся в Карфагене

на знает-бог-какую бездну лет?

Не мне ли два тысячелетья минус

на той Земле начать свои дела,

где не было России и в помине,

где двадцать лет как ты не родилась?..

5

Молчанье. Осень попросила слова.

Я проиграл, оставлена игра…

Мне думалось, решение готово,

а это — только первый интеграл.

Дрожат твои волшебные ресницы…

Но мнится мне:

над башнями Танит —

двоится мир, решение двоится,

и осень ничего не объяснит.

сентябрь 1966

* * *

Сашка канул

будто и не было

голые камни

белое небо

за плечи мешок

и канул как в воду

ушёл ушёл

и руки не подал

ветер в желудке

и в патронташе

ранним утром

ушёл наш Саша

в тулупе дыры

согреться нечем

злой как худые

галкины плечи

в белое белое

белое небо

канул Сашка

будто и не было

1967

ЕВРЕЙСКИЕ МЕЛОДИИ

Мне худенькие плечики твои не обнимать,

нам души человеческие тронула зима,

любовь мою нескладную с обидой пополам

и все пути обратные — метелью замела.

И некому ответить за печаль мою — и пусть

двадцатое столетие не жалует за грусть.

Стоит оно в шинели с карабином у плеча,

кровавое похмелие в тускнеющих очах.

12 марта 1967

(1)

— Папа, я поеду в Иудею!

— Брось свою нелепую идею!

Там война на море и на суше,

вся страна в огне, и храм разрушен;

реки изошли кровавой тиной;

по дорогам скачут сарацины;

по пустым дворам собаки лают;

гол и пуст лежит Ерушалаим…

Ах и ой!

Куда ты взгляд ни кинешь,

попраны законы и святыни,

ум и совесть не имеют весу…

Поезжай-ка лучше ты в Одессу.

1967

(2. Псалом)

Нам звёздный плед,

нам злые сны,

нам боль без края —

по всей земле

твои сыны,

Ерушалаим;

по всей земле, по всей земле

в одной тревоге

мы ищем десять тысяч лет

к тебе дороги.

В полёте птиц,

в лучах зари,

во всём, я знаю, —

лежат пути,

пути не в Рим —

в Ерушалаим;

цвета надежд, любви и слёз —

в его палитре;

под стук колёс над всей землей

звучит Колнидрей…

Ах, ты, далёкая страна, —

не родина для нас.

Так что же десять тысяч лет

мы о тебе грустим?

Любимая! На полпути

забрезжила весна,

но — лишь улыбкой нак стекле,

но — лишь мелькнувшее во мгле

она позолотит…

14 сентября 1967

(3)

Вспаханы поля под полигоны.

Воздух напряжённее и чище.

В городе светло и полуголо.

Улицы блестят, как голенища.

Слышите молчанке проспектов?

Даже слух не надо напрягать:

по планете марширует некто

в кирзовых армейских сапогах.

На полях кричат вороньи стаи.

Города расставлены во мгле.

Он шагает, слышите, шагает

по святой и проклятой земле.

Чьи следы остались на дороге?

Кто принёс щемящий звон копыт?

В городах пустуют синагоги.

Ветер ожидания и пыль.

Встали облака над Иорданом.

Движутся над звёздами знамёна.

В облака развёрнутым ударом

конные восходят эскадроны.

14 сентября 1967

(4)

— Даже если вас высо́ко

злато вознесёт и мудрость,

да не станет в вас гордыня

выше меры и рассудка.

Так учил нас мудрый старец

Авраам из Сарагосы,

приоткрывший нам завесу

в храм высокого познанья.

Но отец наш, старый циник,

реб Иуда бен-Закаи,

торговавший льном в Иене,

нас учил совсем другому.

Как-то, нас собравши вместе,

говорил он брату Юсту,

мне, моей сестре Ирине

и родительнице нашей:

— Кроме града в Иудее,

кроме храма Соломона,

кроме клятвы ми-камоха,

кроме сих святых предметов

вы забудьте всё на свете, —

помните одно лишь злато,

в коем счастье и достаток

и людское уваженье;

ибо ежели не станет

у меня в подвалах злата,

кто, скажите, даст вам пищу,

приютит нагих и сирых?

Минул год, и вот однажды

к нам ворвались христиане

и убили брата Юста,

и в подвалах взяли злато;

и родительницу нашу

отдали на поруганье,

и в холодные застенки

бросили отца Иуду.

Лишь моя сестра Ирина,

как велит обычай предков,

бросившись на меч, успела

умереть неоскверненной.

Но когда, узнав об этом,

я поник в бессильной муке,

мне сказал учитель мудрый,

Авраам из Сарагосы:

— Даже если тяжкий жребий

выпадет на долю нашу,

да не станет наше горе

выше меры и рассудка.

13 сентября 1967

(5)

Проснитесь! Бессонные ночи встают.

Идут поезда на бунтующий юг.

Бессонная явь наполняет квартиры

любовью, и страхом, и скукой без меры…

Я в вечном долгу перед девочкой Ирой

за то, что не принял улыбку на веру,

за скуку и ложь,

за фальшивке слеза,

за раннюю боль неприятия прозы…

Но некогда вспомнить!

Уходят года.

В кричащую полночь идут поезда.

Прощайте!

Вы слышите песню мою?

— Мы людям оставим дороги и споры,