Но и я - Дельфин де Виган

Если я смотрю кино вместе с отцом, я даю себе слово молчать, но это сильнее меня — я не могу удержаться от замечаний и комментариев. Например, когда в кадре мы видим героиню, сидящую на диване с распущенными волосами, откинутыми назад, и в следующем же кадре та же самая героиня на том же самом диване сидит в той же самой позе, но волосы уже у нее на груди. Отец, поддразнивая меня, советует: выключи свой компьютер, Лу, поставь его на паузу, потом ерошит мне волосы, приговаривая: вот я сейчас тебе сделаю прическу!

Когда я была маленькая, мама укладывала одну-две шоколадные дольки на кусок хлеба и ставила в духовку. Я стояла рядом с плитой и через стекло смотрела, как плавится шоколад, как переходит из твердой формы в жидкую, мне очень нравилось наблюдать за этой метаморфозой, гораздо больше, чем само лакомство. В детстве я наблюдала, как сворачивается кровь на ссадинах, не обращая внимания на боль, ждала последней капли, которая должна загустеть, высохнуть и превратиться в корочку, ту самую, которую я, конечно же, потом сдирала. В детстве я опускала голову вниз и стояла в такой позе, пока не становилась красная как вареный рак, потом резко выпрямлялась и в зеркале следила, как щеки постепенно приобретают нормальный цвет. Я ставила опыты.

Сегодня я наблюдаю за изменениями своего тела, но я не похожа на других девочек, я имею в виду не тех, кто в моем классе, им уже по пятнадцать лет, нет, я говорю о сверстницах. Они ходят по улицам с таким видом, будто куда-то спешат, никогда не смотрят себе под ноги, а в их смехе звенят все тайны, которыми они делятся друг с другом. Мне же никак не удается подрасти, приобрести хоть какие-нибудь формы, я совсем маленькая, может, это оттого, что я знаю секрет, который остальные стараются не замечать, — я знаю, насколько мы на самом деле малы и ничтожны.

Если очень долго сидеть в горячей ванне, кожа на пальцах сморщивается. Я прочитала объяснение в книге: внешний слой кожи, эпидермис, впитывает воду словно губка, он растягивается и образует складки. Вот в чем истинная проблема: мы — губки. А я впитываю не только эпидермисом. Я впитываю все и всегда — стопроцентная промокаемость. Бабушка считает, что это опасно и вообще вредно для здоровья. Она говорит обо мне — ах, бедняжка, у нее когда-нибудь лопнет голова, она впитывает все подряд, как же она может в этом разобраться, нужно, чтобы она сортировала информацию, Бернар, вы должны записать ее в спортивную секцию, ну хотя бы на теннис, чтобы она расходовала энергию, не то — вот помяните мое слово! — у нее лопнет голова.

18

Он вошел в автобус через заднюю дверь, на следующей, после моей, остановке. Прямо напротив меня. Он подставил мне щеку, я держалась за поручень и пришлось его отпустить, чтобы дотянуться до него, несмотря на плотную толпу, я уловила запах ополаскивателя, исходивший от его одежды.

— Хорошо провела каникулы, Пепит?

Я скорчила гримасу.

Лукас стоит передо мной с непринужденным видом, как всегда. Но я-то знаю, что он знает. Знает, что все девчонки в лицее влюблены в него по уши, что мсье Маран относится к нему с уважением, пусть и делает постоянно замечания, знает, что время не подчиняется нам и что мир устроен неправильно. Лукас умеет видеть сквозь стекла и туман, в слабом утреннем свете, он знает, что такое сила и слабость, знает, что мы есть все и ничто, знает, как тяжело взрослеть. Однажды он сказал мне, что я — фея.

Лукас всегда производит на меня сильное впечатление. Я наблюдаю за ним, когда трогается автобус, все немного падают вперед, он спрашивает, как прошло Рождество, я не знаю, что ему рассказать, и спрашиваю его о том же. Ездил к деду с бабкой, в деревню, отвечает он и с улыбкой пожимает плечами.

Мне хотелось бы ему рассказать, что я потеряла Но, что очень беспокоюсь за нее, я уверена, он бы все правильно понял. Сказать, что иногда по вечерам мне совсем неохота идти домой, из-за всей скопившейся в доме печали, из-за пустоты в глазах мамы, из-за фотографий, запертых в деревянном сундучке, из-за вечных рыбных палочек на ужин.

— Слушай, Пепит, а может, сходим как-нибудь на каток, а?

— М-м-м…

(Я видела коньки в магазине «Go Sport», у них страшное количество крючочков и шнурочков. Безнадежно.)

Мы выходим у лицея, двери еще закрыты, ученики собираются группками, обмениваются новостями, курят. Лукас знаком со всеми, но он остается рядом со мной.

Я стараюсь сохранить обычное выражение лица, не позволить непрошеным мыслям заполнить мою голову, со мной часто так бывает, стоит лишь немного расслабиться, и я вдруг мысленно вижу, как все могло бы произойти — как лучшее, так и худшее, будто у меня в голове оптический фильтр, который меняет цвет окружающего: райская жизнь или катастрофа.

Я стараюсь не думать, что, может, когда-нибудь Лукас обнимет меня и крепко прижмет к себе.

19

Я выхожу из центрального подъезда, дождь такой, что почти ничего не видно. На той стороне улицы, на тротуаре, стоит Но. Я замечаю ее сразу: темное пятно в сгустившихся сумерках. Она ждет меня. Вспомнила, где я учусь, и пришла. Рядом с ней нет ее постоянного спутника — чемодана, лишь сумка через плечо. Она здесь, достаточно лишь перейти дорогу. Даже издалека видно, какая она грязная, джинсы все в жирных черных пятнах, волосы склеились сосульками. Я стою неподвижно, меня толкают выходящие из лицея, вокруг шум, смех, крики, я в самом центре школьного водоворота.

Я.

Стою.

Напротив Но.

Что-то удерживает меня. Постепенно различаю, что веки у нее набрякли, под глазами темные тени, улавливаю ее неуверенность. В мгновение ока вся моя обида испаряется, остается только одно желание — поскорее обнять ее. Перебегаю улицу. Говорю — пошли. Она молча следует за мной, мы доходим до бара «Боттэ». Люди оглядываются на нас. Они оглядываются, потому что Но живет на улице, это ясно как божий день.

Она рассказывает, опустив голову, ладони обхватывают горячую чашку в попытке хоть немного согреться. Она ночует в городском приюте в Валь-де-Марн, куда ее пустили на четырнадцать дней. Каждое утро в 8.30 их выставляют вон. На целый день. Надо как-то убивать время. Ходить, чтобы не замерзнуть. Искать какое-нибудь укромное местечко, чтобы посидеть. Пересекать весь город, чтобы получить миску теплой похлебки. Брать талоны. Ждать. Возвращаться. Просить милостыню на выходе из метро или магазина. Если еще есть силы. Силы сказать «пожалуйста». Скоро придется искать новый ночлег. Такова ее жизнь. От приюта к приюту. Держаться, насколько хватит сил. Добывать еду. Избегать ночевок на улице. Работа? Да, она пробовала искать. Кафе, бары, столовые самообслуживания, супермаркеты. Но без точного адреса или с адресом городского приюта шансов никаких. Против этого она бессильна. Нет адреса — нет работы. Она забросила саму идею. Она никогда не думала, что ее жизнь превратится в такое дерьмо, маленькой она хотела стать парикмахером, мыть клиентам голову, красить волосы, мечтала когда-нибудь открыть свой салон красоты. Но она не училась этому. Ни этому, ни чему-то другому. Она говорит — я не знаю, что мне делать, понимаешь, совсем не знаю.

На несколько минут Но замолкает, взгляд устремлен в пустоту. Я отдала бы все: свои книги, энциклопедии, одежду, компьютер, чтобы только у нее была нормальная жизнь — с кроватью, домом, родителями, которые ее ждут. Я думаю о свободе-равенстве-братстве, обо всех этих формулах, которые мы учим в школе и которых на самом деле не существует. Не следует учить людей верить в то, что они могут быть равны, ни здесь, ни в каком другом месте. Моя мать права. Жизнь несправедлива, и к этому нечего добавить. Мама знает о жизни что-то такое, чего лучше не знать. Вот почему она больше не может работать — так и написано в ее больничном, «нетрудоспособна», она знает нечто, что мешает ей жить, нечто такое, что дано постичь лишь в глубокой старости. Мы учимся решать уравнения с неизвестными, проводить параллельные прямые и доказывать теоремы, но в настоящей жизни нечего решать, проводить и доказывать. Это как смерть младенцев. Гope — и больше ничего. Жизнь — огромное горе, которое не растворить водой, не распылить в воздухе, некий твердый элемент, сопротивляющийся любому воздействию.

Кожа у Но стала такой же серой и сухой, как у остальных бездомных, она смотрит на меня, мне кажется, она дошла до точки, до предела выносливости, и мне чудится, что она никогда уже не сможет подняться, не сможет быть чистой и красивой. Однако она вдруг улыбается и говорит, что рада меня видеть.

Я вижу, как дрожат у нее губы, секунда — и она опускает глаза, внутренним голосом я молюсь — пусть я и не каждый день верю в Бога, — чтобы она не заплакала, потому что, если она расплачется, я тоже не выдержу, а когда я плачу, то это может продолжаться часами, будто прорывает плотину, — наводнение, природный катаклизм, вот только от слез никакой пользы.