Сын палача - Вадим Сухачевский

Снова все точно! Барабанова от этого дерева как ветром отнесло. Голову свою треугольную задрал, стоит, смотрит – где ж она, та ворона?

Еще, наверно, полчаса Федька так изгалялся над ним – то трамваем его припугнет (во всю силу представив, что стоит этот гуттаперчевый на трамвайных путях, а трамвай мчится прямо на него); тот сразу как ошалелый – в сторону. То представит себе, что из рогатки в него какой-то мазурик целится из-за своего котла – и тот немедля норовит за фонарный столб спрятаться.

Но шутки шутковать – оно, конечно, для какого-нибудь Федулы дело и веселое, а Федьке-Викентию уже пора было решать, как с этим калеченым теперь быть.

К Викентию Ивановичу бежать?.. Но того сейчас дома нет, ушел на заседание Тайного Суда. А если б даже и был – пускай бы Федуло бегал, а тому Федьке, который теперь Викентий, надобно научиться решать самому.

Напряг Федька-Викентий изо всей силы мозги – и таки додумался наконец.

Да как, вправду, здорово все придумал! Самому Викентию Ивановичу не зазорно было бы!

В чем главная сила этого, с треугольной башкой? В умении всякую чужую мысль чутко ловить. А в чем сейчас Федькина слабость? В том, что от мыслей своих не убежишь. Так значит, и бежать от них не след! Надо слабость эту обратить в свою же силу! И с трамваем-то, и с вороной – вон как лихо получилось! Но то было – для своего удовольствия; а если для пользы?

Для пользы дела думать надобно о таком, чтобы Треугольного за самую душу зацепило. А он жадный, этот Барабанов, сразу видать – вон как за рублевкой порхнул быстро! Так и думать надобно о них, о деньгах…

И представил себе Федька тех денег целую пачку – он такую у Викентия Ивановича однажды видал.

Бумажки новенькие, обрез у каждой пачки синевой светится, поверх – крест-накрест банковская бандероль…

При этих его мыслях Барабанов медленно как-то стал башкой своей треугольной то в одну, то в другую сторону шевелить и спину слегка почесывать, словно вши по ней вдруг разгулялись.

Стало быть, проняло калеченого!

А значит, думай, Федуло, думай крепче!..

Пачка такая не одна! Целый ящик таких пачек! Сотня их там… нет, двести даже штук!

Тесненько так лежат друг к дружке… А всего деньжищ там не меньше как на мульён!..

Совсем плох стал Барабанов, места себе не находит. Головой вертит во все стороны, руки дрожат – все папиросы в лужу рассыпал. Даже подбирать не стал: чего их подбирать, когда целый мульён живых денег лежит где-то поблизости?

Ну а где он спрятан, тот мульён?..

А вот где!

В проулке, в том, что слева, – во-во, в этом самом, куда Барабанов голову при его мыслях повернул! – за одноэтажным деревянным домишком железный люк в мостовой…

А проулок такой, что никто почти там не ходит…

И ежели по-незаметному тот люк приподнять, то под ним, родимым, тот ящичек с мульёном как раз-то и прячется!..

Очень живо это все Федька себе представил, потому что и проулок, и люк тот видел не раз.

Понятно, никакого мульёна в люке никогда не лежало, а прятал там вор по кличке Цыган свой маузер, потому как сам со своей марухой Стрелкой в этом деревянном домишке жил, а маузер в люке прятал на случай облавы – Федька однажды нечаянно проследил. Понятно, никому рассказывать не стал – Цыган, прознай он о том, в минуту башку бы отвинтил, не замедлился.

Но про маузер Федька сейчас не думал вовсе – уже сам верил, что в люке ящичек с толстыми, новенькими денежными пачками. С мульёном!

Хороший такой ящичек, струганый! А пачки в нем – и вовсе любо-дорого посмотреть!..

Так размечтался, что не заметил, как этого Барабанова уже и след простыл…

Хотя нет – вон мелькнула треугольная башка как раз при входе в тот самый проулок. Шустро торопился гуттаперчевый за смертью за своей…

Он же, Федька, – со всех ног к домишке тому деревянному, только с другой стороны. И ну колотить кулаками в дверь, ну орать:

– Дяденька Цыган, дядечка Цыган, откройте, дядечка Цыган!

Дрожал, конечно: Цыган – гроза всей Сухаревки; помня, однако, что нынче он не какой-то Федуло, а Викентий-второй, кое-как перемог свой страх.

Цыган наконец открыл, рожа заспанная, от самого перегаром разило за версту, потому был злой как черт и со зла, известно, на все способный.

– Ты чего, мазурик? Жить, что ли, наскучило?

И маруха его, Стрелка, голос подает:

– Кого там принесло? Поспать не дадут, черти! Дай ему, Ванечка, по макитре, чтоб не очухался!

– Простите мазурика, дядечка Цыган! – заторопился Федька, покуда вправду по макитре не получил. – Там, за домом, какой-то шнырь люк открывает. Думаю – надо бы вам по-быстрому сообчить.

Цыган хоть и был после попойки, но башка, видно, еще кое-как работала, мигом все сообразил.

– Шнырь – один? – спросил.

– Да один-одинешенек! Хилый такой! С башкой треугольной!

– И давно он там шустрит?

– Да вот только что люк открывал, гад. Я, как увидел, сразу к вам!

Маруха, видно, в окно выглянула – тоже из комнаты подтвердила:

– Ой, Вань, а он уже влез!.. Точно, треугольный! Вот же урод!

– Щас поглядим, с какой он башкой будет, покойник… – прохрипел Цыган. С этими словами оттолкнул Федьку, вышел и завернул за угол дома.

А Федька – назад, на Сухаревку. О Барабанове уже можно было и не думать: лишнее. Уж Цыган-то о нем позаботится. К лету, глядишь, отыщут. Может, тогда и узнают по гуттаперчевой голове…

Викентий Иванович, когда Федька ему обо всем рассказал, сначала похвалил, сказал:

– Действия вполне зрелого мастера. – Такой похвалы от своего названого отца он еще не слышал.

А на другой день спросил:

– Сколько ты классов-то окончил, оголец?

От этого вопроса Викентий-второй при своих трех классах снова почувствовал себя Федулой. С тех пор, как родители померли с голодухи, не до учебы было. Главная наука была – еще одну зиму перезимовать.

Но Викентий Иванович сказал:

– Вот что, завтра же подашь заявление в вечернюю школу. И чтобы там у меня без халтуры! Чтобы за год по два класса одолевал, в нашем деле безграмотные не нужны.

Ясное дело, он, Федька-Викентий, поступил в точности как было велено. Особенно подогревали эти слова «в нашем деле».

Значит, Викентий Иванович держал его уже целиком за своего!

* * *

А теми своими действиями на Сухаревке гордился в особенности. Правда, Треугольный выжил все-таки, говорят – недоработал, значит, Цыган. Его потом свои же, из НКВД, из того люка вытащили полуживого, только он, слава богу, уже не помнил ничего.

И замочили его потом тоже свои – машиной переехали[9]. Ладно, все равно был не жилец при этих своих умениях…

Правда, Викентий Иванович рассказывал, что имелся у НКВД еще некий Афанасий Хведорук, тоже находка Глеба Бокия, – тот раз в сто превосходит этого Треугольного по своим способностям; интересно, смог бы тогдашний Федуло и его перехитрить? И вообще – посмотреть бы в деле на этого самого Афанасия!

Но того прячут особо тщательно, едва ли их дороги когда-нибудь пересекутся, – так он думал, когда впервые услышал об этом Афанасии.

А теперь мог предположить, что когда-нибудь да и пересекутся их пути-дороги. Потому как случайно узнал, что и на Васильцева тот Афанасий тоже, оказывается, подрабатывает.

Что ж, поглядим, кто кого!

Но как ему хотелось, чтобы Васильцев знал, как спас его тогда какой-то неведомый ему Федуло с Сухаревки!

Да что толку? Дела прошлые. Другие теперь времена, и другие, совсем другие к нему подходы нужны.

Что ж, будут ему и другие…

Глава 7

Ложный след. Состязание

Утром Катя отправилась искать другие каналы для добычи новых документов, а Юрий, заперев окна на все шпингалеты и еще раз строго-настрого приказав Полине сидеть тише воды, отправился по следу. В кармане лежало имевшееся у него еще со времен Тайного Суда удостоверение на имя капитана государственной безопасности Блинова.

В двух автопарках, обслуживавших бригады пескоструйщиков, его клятвенно заверили, что ни одна машина с подъемником не пропадала ни на минуту. Серьезность удостоверения была достаточным залогом того, что ему не врут.

Зато в третьем автопарке начальник повел себя как-то неуверенно, и Васильцев сразу же на него насел – произошло-де в Москве уже три крупных ограбления с использованием такой вот пескоструйной машины с подъемником, так что, если он, начальник автопарка, не хочет, чтобы его заподозрили как соучастника…

Тот прикинул все плюсы и минусы своего молчания и наконец выдавил:

– Да Колька Шурыгин баловал вчера…

Васильцев пожестче взял его в оборот и в конце концов выяснил: молодой водитель автопарка, некто Колька Шурыгин, вчера утром выехал на машине с подъемником, не захватив с собой бригаду, а вернулся лишь после шести вечера, причем как он вернулся живым, черт его знает – пьян был настолько, что на ногах не держался и внятных слов не произносил. Машина, однако, целехонькая стояла у ворот автопарка – подвез, видно, кто-нибудь его, сукиного сына.