О Рихтере его словами - Валентина Чемберджи

К сожалению, я слишком поздно начал играть на концертах по нотам, хотя уже давно смутно подозревал, что надо поступать именно так.

Парадокс состоит в том, что в прошлом, когда фортепианный репертуар был куда более ограниченным и менее сложным, существовала добрая традиция играть по нотам. Обычай, нарушенный Листом.

Теперь, когда музыкальное богатство стало необъятным, небезопасно и даже рискованно перегружать голову.

Совершать подвиги запоминания – какое ребячество, какая суета, в то время как главная задача – тронуть слушателей хорошей музыкой. Косность и рутина ради пустой славы – мой любимый учитель Генрих Густавович Нейгауз всегда сердился на это.

Вместе с тем непрестанное и тесное общение с музыкальным текстом и точными указаниями автора предоставило бы меньше возможностей для слишком большой «свободы» и пресловутого «проявления индивидуальности» исполнителя, который терзает публику и разоряет музыку, являя собой не что иное, как недостаток смирения и отсутствие уважения к композитору.

Несомненно, видя стоящие перед собой ноты, не так легко чувствовать себя совершенно свободным; этому приходится учиться, нужно время, соответствующие навыки; а потому следовало бы стремиться овладевать ими как можно раньше. Вот совет, который я охотно дал бы молодым пианистам: принять наконец этот разумный и естественный метод, который поможет им не быть навеки прикованными к одной и той же программе, но сделать свою жизнь в музыке более богатой и разнообразной.

Почему я играю почти в темноте?

Какие только таинственные причины, лестные и не слишком, не изобретают люди, чтобы объяснить это! А между тем причина одна – публика.

Мы смотрим на музыку, и нет ничего пагубнее для нее.

Движение пальцев, мимика отражают не музыку, а работу над ней, они не помогают схватить ее суть; взгляды, брошенные в зал или на слушателей, разъединяют, отвлекают воображение, вторгаются между музыкой и ее восприятием.

Нужно, чтобы музыка приходила чистым и прямым путем.

С наилучшими пожеланиями и в надежде, что темнота будет способствовать сосредоточенности, а не нагонять дремоту.

Закончился концерт в Иркутске. За ужином собрались все вместе, чтобы отпраздновать внушительное число концертов – восемьдесят девять! – со дня начала путешествия по нашей стране.

– Вы, конечно, читали всего Пруста! – обратился ко мне Святослав Теофилович.

– Ничего подобного, я читала совсем не так много.

– Но почему же? Это же потрясающий писатель. Может быть, лучший в нашем веке или один из лучших!

– Потому что, чтобы читать его, надо, по меньшей мере, заболеть или каким-то иным образом получить массу времени.

– А вы читайте медленно, целый год. Как я Расина.

На следующий день я вылетала в Москву, и Святослав Теофилович хотел, чтобы меня обязательно проводили в аэропорт. Я возражала. Тогда Святослав Теофилович сказал:

– Если они вас не проводят, вы сразу окажетесь, как у Диккенса, знаете? Бедная, замерзшая, в лохмотьях, голодная… Смотрите в окно, а там елка… А вас обижают… Вы любите Диккенса?

– Очень.

– Я тоже. Правда, я не читал «Пиквикский клуб». Но видел изумительный спектакль в старом МХАТе.

– Как это вы все так поразительно помните?!

– Но я запоминаю все интересное!

Потом обсудили новеллу Мериме «Локис», Елену Образцову в роли Кармен; снова превращались в отрывки из арий самые простые реплики, на этот раз они оказывались то из «Семена Котко» – едва ли не лучшей, по мнению Святослава Теофиловича, советской оперы, то из «Князя Игоря», то из «Евгения Онегина».

Память Рихтера изумляет точностью фактических и образных деталей. Заговорили, например, об одном из романов Жана Жене. Святослав Теофилович сразу же пересказал сцену, которая произвела на него впечатление, вероятно, силой фантазии автора: мать героя сидит в комнате одна и вдруг видит, что кто-то входит, она настораживается. Оказывается, это она сама в зеркале, – закурила – и видит свое отражение.

Надо сказать, что рассказы Рихтера облечены всегда в простые, но яркие и почему-то забытые слова. Складывается впечатление, что сам видишь этот фильм, или помнишь место в книге, или побывал на спектакле.

Любой разговор – бесконечная цепь ассоциаций, будь то последняя ссора Жорж Санд с Шопеном из-за курицы, которую Жорж Санд отдала сыну, а не Шопену, или постановка оперы «Моцарт и Сальери» с перечислением всех достоинств и недостатков спектакля, певцов, дирижера и т. д.

… Мы с Олегом стали упрекать Рихтера в том, что он мало играет в Москве.

– Но я же много играю в Москве.

– Не много, и в маленьких залах!

– А я люблю маленькие залы.

– Но пожалейте же музыкантов, которые никогда не могут попасть на ваши концерты!

– А я играю для публики, а не для музыкантов.

– Музыканты нуждаются в том, чтобы слушать вас.

– Ну вот, опять я виноват. (Огорчился.)

– Сыграйте ваши программы, ведь у вас их сейчас пять! В Большом зале консерватории – это необходимо во всех отношениях.

– В каких всех?

Мы оставили этот вопрос без ответа, потому что он мог бы прозвучать высокопарно, а этого Святослав Теофилович не выносит.

– Я так люблю Москву, больше, чем Ленинград. Но она очень изменилась теперь, из-за новых домов она стала не Москвой… Вернуть на место памятник Пушкину – самое важное.

На прощание прочел снова Рембо. «Бедняки в церкви», трагичное и страшное стихотворение о жестокости и фальши религии. Осталось очень тяжелое впечатление. Тогда перечитали любимую «Богему»:

…И окруженный фантастичными тенями,На обуви моей, израненной камнями,Как струны лиры, я натягивал шнурки.

На следующее утро Рихтер продолжил путь в Японию… Я вернулась в Москву, чтобы встретить его на обратном пути.

Пятое ноября. Чита

Чита. Город спал, когда ранним утром почти одновременно сюда прибыли поезд из Благовещенска и самолет из Москвы. Из Благовещенска возвращался Рихтер. Из Москвы навстречу ему – Евгений Артамонов и я.

В темноте мы с Е. Артамоновым встретили у дверей гостиницы «Октябрьская» Н. Васильева, несколько человек из Читинской филармонии и Министерства культуры.

По широкому маршу лестницы поднялись на второй этаж, где друг против друга располагались наши номера. Встреча была приятной, но где же Святослав Теофилович? Оказалось, он спит в вагоне, который по прибытии в Читу отцепили и отвели на запасной путь. Несколько дней тому назад на БАМе, в Ургале, Святослав Теофилович простудился и заболел; в Чегдомыне все-таки играл. Не пришлось играть в Кульдуре, Благовещенске и Белогорске, через которые он ехал в Читу.

Огорченная, я отправилась к себе, посмотрела в окно: светало. Чита! Радоваться мешало беспокойство за Святослава Теофиловича.

Спустя некоторое время он приехал, и вот я снова, как два месяца тому назад, вхожу в его номер. Все чинно сидят за столом, покрытым белоснежной накрахмаленной скатертью, сверкает посуда, блестят ножи и вилки, – сервировка на высшем уровне! Завтрак. Манная каша.

– Никогда не читал детских книг, – говорит Святослав Теофилович после взаимных приветствий, – знаете, что я читал самое первое? «Пеллеаса и Мелисанду», «Принцессу Мален» Метерлинка и «Вечера на хуторе». После Метерлинка и Гоголя ничего такого – Майн Рида, Фенимора Купера – неинтересно читать.

– А я в детстве зачитывалась «Всадником без головы» – наизусть знала.

– Ну нет… Правда, фильм был замечательный.

– Но вы же любите сюжет. А там прекрасный сюжет.

– Нет, в нем нет тайны.

– Как же нет?! В детстве, во всяком случае, кажется, что есть, – именно тайна! И страшно.

– Но это же шито белыми нитками. После Гоголя и Метерлинка это не тайна.

– Я видел в Японии два фильма, – продолжал Святослав Теофилович, – один – Куросавы, нечто вроде «Короля Лира», только вместо дочерей – сыновья; мне понравился, но второй раз не пойду; и потрясающий американский фильм «Бульвар заходящего солнца» с Глорией Свенсон. Я увидел ее впервые, когда мне было семь лет, а здесь она играет себя, уже старую актрису, страдающую от того, что кино стало звуковым, и она скучает по немому…

– У меня теперь появилась мысль, как записать всю мою поездку. Не подряд, день за днем, а брать какое-то число наугад, – например, второе июня, и писать, что происходило в этот день. У меня есть названия городов.

– Неужели вы по названиям вспомните, что было в этот день?

– Ну конечно!

Первым «числом» я наобум назвала седьмое марта.

Святослав Теофилович открыл общую тетрадь, нашел в ней седьмое марта 1986 года и медленно, с расстановкой, подчеркивая каждое следующее предложение, произнес:

– Ну, это вы попали… Ничего себе… Первое исполнение Вариаций Брамса на тему Паганини… Нитра… Словакия. Первая полностью брамсовская программа: Первая соната, Вторая соната, две тетради Вариаций. Ужасный рояль в Доме культуры. Я приехал шестого вечером и поздно занимался. В зале хозяйничали ответственные дамы, – почему-то приготовили его для заседаний, – стояли столы, а не стулья! Сумасшедший день, потому что должно было состояться это событие – целиком Брамс. Я не верил себе, что буду играть, и решил идти ва-банк…