Чекисты - Юрий Герман

Так вот и мужали мы от события к событию, набирались ума-разума. Лет двадцать мне было, когда впервые нагрянули полицейские с обыском — сам околоточный надзиратель и трое городовых. Перерыли весь дом, искали большевистские листовки. И хоть ничего не нашли, забрали меня в участок, продержали там неделю. Для порядка, наверно, чтобы нагнать страху.

В другой раз просидел я три месяца. Это уж было в четырнадцатом году, после разгона большой антивоенной демонстрации на Шлиссельбургском проспекте. Тогда на улицу высыпала вся Невская застава, демонстрация была внушительная. В полиции меня сфотографировали, как положено, в профиль и в фас, завели учетную карточку. «Ну, ты теперь у нас меченый», — шутили старшие товарищи.

Работал я в те годы не только на Семянниковском, но и на «Фениксе», и на «Новом Лесснере». Это были заводы революционные, с крепким влиянием большевиков.

В марте 1917 года по призыву Выборгской партийной организации я вступил в рабочую гвардию, которая создавалась на «Новом Лесснере», а затем в отряд красногвардейцев.

Никогда, наверно, сколько ни суждено прожить, не забуду апрельский светлый вечер. С быстротой молнии по заводам Петрограда распространилась радостная весть: в Россию возвращается Ленин. Нашему красногвардейскому отряду райком партии приказал в полном составе отправиться на Финляндский вокзал. Десятки тысяч рабочих запрудили всю привокзальную площадь. Освещенная прожекторами, она была похожа на бурлящее людское море. Настроение у всех праздничное, всюду слышны революционные песни, всюду плакаты и транспаранты, наспех намалеванные доморощенными художниками: «Да здравствует Ленин!», «Да здравствует революция!», «Рабочий привет родному вождю Ленину!».

Красногвардейцы выстроились на перроне вокзала. Тут же и караул из балтийских моряков во главе с товарищем Рошалем, духовой оркестр.

В одиннадцать часов ночи в туманной дали показались огоньки паровоза, и вскоре поезд остановился у перрона. Из пятого вагона вышел Владимир Ильич. Следом за ним появились Надежда Константиновна Крупская, Михаил Иванович Калинин, Яков Михайлович Свердлов и другие.

Что тут было! Отовсюду слышны приветственные крики: «Ленину — ура!», «Да здравствует товарищ Ленин!», вовсю гремит оркестр, лица людей сияют радостными улыбками.

Окруженный тесным кольцом моряков и красногвардейцев, Владимир Ильич вышел на площадь. Возле броневика его подхватили на руки, помогли взобраться на площадку. Гул людской мгновенно стих, и в наступившей тишине мы услышали пламенные слова вождя революции. Не стану их пересказывать, всем они теперь известны, скажу только, что произвели они на меня поистине неизгладимое впечатление.

Период от апреля до октября, до вооруженного восстания, был, как все знают, очень тревожным, наполненным ожесточенной классовой борьбой. В исторические часы подготовки к штурму Зимнего дворца мне посчастливилось быть на Дворцовой площади. Сводный наш красногвардейский отряд ворвался в главные ворота Зимнего, завязал рукопашную схватку с юнкерами. Короче говоря, Советскую власть мы утверждали с оружием в руках.

И дальнейшая моя биография, как мне думается, сложилась счастливо. Вскоре после победы Октября и разгрома контрреволюционных сил генерала Краснова наш отряд был направлен в распоряжение коменданта Смольного П. Д. Малькова. Сперва меня использовали там на второстепенных постах охраны, а затем доверили охрану Владимира Ильича Ленина. Пост этот был у нас самым ответственным.

На этом посту, кстати, заработал я десять суток ареста и, хотя отсиживать их не пришлось, до сих пор считаю, что заработал правильно.

Случилось это так. Однажды со мной разговорилась Надежда Константиновна Крупская. Узнав, что я из-за Невской заставы, обрадовалась, начала расспрашивать про знакомых.

Владимира Ильича в тот вечер в Смольном не было: выступал где-то на митинге и вернуться должен был поздно.

— Знаете что, товарищ Щевьев, пойдемте-ка чай пить, — предложила Надежда Константиновна.

Я, понятно, отказался, сказал, что с поста уйти права не имею, да, видно, должной твердости не проявил. Короче говоря, зашел, и сели мы с Надеждой Константиновной пить чай с ржаными сухарями. Вот тут-то, как на грех, и появился комендант Мальков. Увидел меня со стаканом в руках, даже побледнел от ярости. Словом, марш на гауптвахту, десять суток ареста.

— Это я во всем виновата, — говорит Крупская коменданту. — Товарищ Щевьев мой старый знакомый…

Но Мальков был неумолим, и отсиживать бы мне свои десять суток, если б не заступничество Владимира Ильича. На следующий день все еще сердитый комендант велел мне идти к Ленину. Там встретила меня Надежда Константиновна, рассказала Владимиру Ильичу со смехом, как по ее вине чуть было не пострадал безвинный человек.

— Такой ли уж безвинный? — тоже смеясь, спросил Владимир Ильич, но, заметив мое смущение, добавил: — Ладно, за одного битого двух небитых дают, не так ли, товарищ?

В обязанности часового, стоявшего у кабинета Ленина, входило, между прочим, и регулирование очереди посетителей. Никто не устанавливал этого порядка, но так уж повелось.

Очень хорошо запомнился мне один эпизод. День был приемный, а Ленин еще не появлялся. Я быстро переговорил с посетителями, сказал, кто за кем пойдет на прием, и в это как раз время приехал Владимир Ильич. С ним вместе в кабинет прошли Свердлов, Дзержинский, Володарский. Прошли и не выходят, а среди посетителей волнение — неизвестно, скоро ли начнется прием и будет ли он вообще. Тогда я попросил идущего к Ленину Ярославского сказать, что в приемной собралось много народу. Видимо, это не входило в мои обязанности, но все мы тогда не считались с тем, какие у кого обязанности, каждый старался сделать как можно лучше. И действительно, едва закрылась за Ярославским дверь, как все находившиеся в кабинете сразу же вышли. Ленин, как я потом узнал, немедленно прекратил совещание и начал прием собравшихся людей.

Охранять Ленина мне довелось больше месяца, а затем комендант Смольного назначил меня караульным начальником, больше уж на пост я не становился, а проверял службу других.

В феврале 1918 года многие красногвардейцы, и я в том числе, были направлены в молодую Красную Армию. Попали мы в полк, который формировался в Новочеркасских казармах, а затем выехали на фронт. На полковом собрании меня избрали членом полкового комитета и председателем суда. Затем, после того как наш полк освободил от белых город Повенец, меня назначили председателем уездной Чрезвычайной комиссии. Это была прифронтовая ЧК, и условия работы в ней оказались очень сложными. Дело в том, что через этот район в ту пору пробирались в Финляндию многочисленные контрреволюционеры — «контрики», как тогда говорили, — бывшие бароны, князья, генералы, помещики, капиталисты, придворная знать. Требовалась бдительность, чтобы преградить дорогу всей этой нечисти, так как бежали они, как правило, не с пустыми руками.

Опыта у нас было мало, еще меньше было специальных знаний, а вот революционного энтузиазма вполне достаточно. Верные своему долгу, мы иной раз справлялись с задачами, которые по плечу лишь весьма искушенным контрразведчикам.

Помню нашумевшую историю с задержанием крупной диверсионной группы в районе одного озера. Враги это были матерые, к нам пробирались на оленьих упряжках, вооруженные до зубов. И все же мы сорвали их замысел, как ни хитроумно они действовали.

Трое диверсантов были убиты в перестрелке, а троих мы доставили в Повенец. Но вот беда: по-русски они не понимают или делают вид, что не понимают, говорят только по-английски и по-фински, а в ЧК переводчика нет и допросить задержанных невозможно.

Связавшись по телефону с Петроградом, я получил приказ привезти их туда лично. Пока ехал до Питера — новый приказ, на этот раз от самого Дзержинского: доставить диверсантов в Москву, во Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию.

Дело прошлое, малость я тогда подрастерялся. Прибыл в Москву, привез диверсантов и сдал куда положено, а мне говорят: «С вами желает разговаривать Дзержинский». И вот я в служебном кабинете Феликса Эдмундовича. Вытянулся по-военному, доложил, кто я и откуда. Точными вопросами Феликс Эдмундович быстро выяснил все подробности нашей операции. Затем начал расспрашивать об условиях работы в прифронтовой ЧК, обратил внимание на неказистый мой вид. Одет я был действительно плохо, потертая куртка, перешитая из старой солдатской шинели, дырявые ботинки с обмотками, вытертая папаха на голове.

По записке Феликса Эдмундовича мне в тот же день выдали шикарную кожаную куртку и новые сапоги. Еще выдали добротный маузер в деревянной колодке, сказав, что таково распоряжение председателя ВЧК и что соответствующий приказ будет прислан.

В апреле 1919 года, незадолго до наступления Юденича на Петроград, меня перевели в транспортную ЧК на Николаевской железной дороге (так называлась в то время Октябрьская магистраль). Работы стало еще больше. Правда, и опыта прибавилось, не прошли даром два года революционной борьбы.