Возвращение в Оксфорд - Дороти Сэйерс

Силясь собраться с мыслями, которые разбрелись невесть куда, она обнаружила, что ей собираются представить мисс де Вайн. Гарриет сразу увидела, что перед ней ученый совсем другого склада, чем, например, мисс Лидгейт. Еще более мисс де Вайн отличалась от самой Гарриет и от всего, чем Гарриет могла бы стать в будущем. Перед ней стоял борец, для которого квадратный двор Шрусбери был естественной и уместной ареной, солдат, лишенный личных привязанностей и преданный лишь факту.

Если мисс Лидгейт оставалась блаженно не затронутой внешним миром и принимала его с искренней теплотой милосердия, то эта женщина, гораздо лучше знающая жизнь, могла всему назвать цену и убрать со своего пути все, что ей мешает. Худое оживленное лицо с глубоко посаженными серыми глазами, сияющими за толстыми стеклами очков, выдавало восприимчивость к новым впечатлениям, но за этой впечатлительностью скрывался ум, твердый и неподатливый как гранит. Верно, нелегко ей было возглавлять женский колледж, подумала Гарриет. Кажется, слово «компромисс» отсутствует в ее словаре, а управлять — всегда значит идти на компромисс. Едва ли она потерпит отклонение от цели или нетвердость в суждениях. Если что-либо встанет на пути ее служения истине, она сметет без гнева и без жалости любое препятствие — даже если это будет ее собственная репутация. Эта женщина страшна в своем упорстве, когда идет к цели, — и тем более обманчивой может быть ее терпимость и скромность в тех случаях, когда она не считает себя специалистом в обсуждаемом предмете.

Гарриет услышала, как мисс де Вайн говорит мисс Габбинс:

— Я полностью согласна, что историк должен быть точен в деталях, но пока вы не учли все обстоятельства и всех действующих лиц, вы рассуждаете голословно. Пропорции и отношения между элементами так же важны, как сами элементы, и если в этом ошибиться, можно серьезно исказить картину.

Мисс Габбинс, на лице которой отражалось ослиное упрямство, как раз собиралась возразить, но тут мисс де Вайн увидела тьютора по английской словесности и, извинившись, отошла. Мисс Габбинс пришлось отступить, и Гарриет с сожалением отметила ее неопрятную прическу, неухоженное лицо и большую английскую булавку, которой мантия была приколота к платью.

— Боже правый! — воскликнула мисс де Вайн. — Кто эта утомительная молодая женщина? Кажется, она очень недовольна моей рецензией на книгу мистера Уинтерлейка о графе Эссексе. По ее мнению, я должна была разорвать беднягу на клочки из-за пустячной ошибки — он на несколько месяцев переставил какую-то дату, относящуюся, представьте себе, к ранней истории семейства Бэконов. И ей при этом и дела нет, что это в высшей степени серьезная и новаторская книга, раскрывающая отношения двух чрезвычайно загадочных персонажей.

— Она изучает семейную историю Бэконов, — пояснила мисс Лидгейт. — Потому и приняла это так близко к сердцу.

— Большая ошибка видеть свой предмет, не учитывая его масштаба по сравнению с окружением. Ошибку, конечно, надо поправить, и я поправила ее в личном письме к автору, как и надлежит поступать с мелкими неточностями. Но автор явно нашел ключ к отношениям между этими двумя людьми и тем самым обогатил науку.

— Ну, вы, кажется, заняли твердую позицию, — заметила мисс Лидгейт. Ее крепкие зубы сверкнули в широкой улыбке. — А я вам привела человека, с которым вы рады будете познакомиться. Это мисс Гарриет Вэйн — тоже большой мастер точной детали.

— Мисс Вэйн? — Собеседница обратила к Гарриет свои близорукие сверкающие глаза, и все лицо ее просияло. — Как я рада! Позвольте сказать, что я с огромным удовольствием прочитала вашу последнюю книгу. Думаю, это ваша лучшая вещь — хотя, конечно, я не компетентна судить с научной точки зрения. Я обсуждала ее с профессором Хиггинсом, он тоже ваш поклонник, и он сказал, что там есть намек на интересную возможность, о которой он прежде не думал. Он не уверен, что это сработает, но постарается выяснить… Скажите, на что вы опирались?

— Ну, я обращалась за консультацией к специалисту… — начала Гарриет, ощущая спазм неуверенности и от души проклиная профессора Хиггинса. — Но, конечно…

В этот момент мисс Лидгейт углядела вдалеке очередную бывшую ученицу и убежала. Фиби Такер потерялась еще раньше, когда они шли по газону, так что Гарриет осталась один на один со своей участью. Десять долгих минут мисс де Вайн безжалостно выворачивала наизнанку мозг своей жертвы, вытряхивая оттуда факты — так усердная служанка вытряхивает сор из ковра, выбивает его, проветривает, чистит, а потом снова укладывает на место и разглаживает твердой рукой. К счастью, появление декана повернуло беседу в другое русло.

— Слава богу, вице-канцлер уходит. Теперь можно избавиться от этого старого пыльного бомбазина и показать наконец свои платья! Стоило ли так рваться к степеням ради счастья париться в жаркий день в полном академическом облачении? Все, отбыл! Давайте мне эти отнюдь не праздничные одежды, я отнесу их в профессорскую! На вашей есть бирка, мисс Вэйн? Умница! А то у меня в кабинете уже висят три неопознанные мантии. Они там с конца триместра, понятия не имею чьи! Эти маленькие неряхи, кажется, считают, что мы должны следить за их вещами! Везде разбрасывают свои мантии и потом надевают какие попало. Когда кого-нибудь штрафуют за отсутствие академической одежды, всегда оказывается, что ее стащили. И они вечно грязные, как кухонные тряпки. Студентки вытирают ими пыль и раздувают огонь. Я вот думаю: как наше усердное поколение лезло из кожи вон, чтобы завоевать право на мантии, — а молодежи на них совершенно плевать! Разгуливают одетые как попало, точно сошли с иллюстрации к «Истории Пенденниса»,[36] — так несовременно с их стороны! То, что они считают последней модой, — всего лишь подражание студентам-мужчинам, которые учились здесь полвека назад.

— Ну, нас, старых выпускниц, тоже едва ли станут описывать в восторженных письмах, — заметила Гарриет. — Посмотрите, например, на Габбинс.

— Ах, дорогая моя! Такая страшная зануда! И вся держится на одних булавках. Хоть бы шею помыла.

— Я думаю, — педантично вставила мисс де Вайн, — что это естественный цвет ее кожи.

— Тогда надо есть морковку для очищения организма! — отрезала мисс Мартин, отбирая у Гарриет ее мантию. — Нет, не беспокойтесь, у меня это и минуты не займет — брошу их в окно профессорской. И не смейте убегать, а то я ни за что вас не найду!

— У меня волосы растрепаны? — спросила мисс де Вайн, которая, лишившись мантии и шапочки, оказалась вдруг не чужда человеческой слабости.

— Ну-у, — протянула Гарриет, рассматривая пучок густых серо-стальных волос, из которого торчали бесчисленные погнутые шпильки, напоминающие крокетные[37] воротца. — Они немного распустились.

— Всегда так, — посетовала мисс де Вайн, беспомощно пытаясь вправить шпильки. — Надо постричься, наверное, будет меньше хлопот.

— А мне нравится так. Вам идет большой пучок. Можно я попробую?..

— Буду вам очень признательна, — сказала мисс де Вайн, с облегчением позволив Гарриет заняться непокорными шпильками. — У меня ужасно неловкие пальцы. И вообще у меня где-то есть шляпа, — добавила она, обведя неуверенным взглядом двор колледжа, словно шляпа могла сыскаться на какой-нибудь ветке. — Но надо дождаться декана — она просила. Ох, спасибо, так гораздо лучше. Чувствуешь себя намного уверенней. А вот и мисс Мартин. Мисс Вэйн любезно согласилась убрать волосы Белой Королеве.[38] Но может, мне все же надеть шляпу?

— Не сейчас, — решительно отчеканила мисс Мартин. — Я собираюсь выпить чаю, и вы тоже. Умираю от голода! Я весь день таскалась за профессором Бонифейсом — ему девяносто семь, и он практически выжил из ума — и орала ему в глухое ухо до одурения. Который час? Я как индюшка Марджори Флеминг[39] — мне «много раз плевать» на встречу выпускников. Надо срочно чего-нибудь съесть и выпить. Давайте-ка двинемся к столу, пока мисс Шоу и мисс Стивенс не слопали все мороженое.

Глава II

«Это свойственно всем меланхоликам, — говорит Меркуриалис, — если им однажды втемяшилась в голову какая-нибудь причуда, она будет самым упорнейшим образом, неистово и неотвязно занимать их». Invitis occurrit [Она владеет ими], что бы они ни предпринимали, и они не в силах избавиться от нее; они принуждены размышлять об этом на тысячу ладов против собственной воли, perpetuo molestantur, nec oblivisci possunt, она беспрестанно их тревожит, в обществе других людей или наедине с собой, за едой, занятиями, во всякое время и в любом месте, non desinunt ea, quae minime volunt, cogitare [они не в силах заставить себя выкинуть из головы вещи, о которых им меньше всего хотелось бы размышлять]; особенно если это было что-то оскорбительное, тогда они не в состоянии это забыть.[40]