Невидимый (Invisible) - Пол Остер

Как описать мои впечатления? Увлекательно, интересно, нарастающее чувство тревоги, и потом — ужас. Если бы я не знал, что это была невыдуманная история, я, скорее всего, принял бы присланную мне рукопись за плод писательского воображения (писатели иногда вводят персонажей со своими именами в их придуманный мир), и тогда бы конец повествования мне показался бы неправдоподобным — или, по крайней мере, слишком внезапным — но поскольку я с самого начала чтения знал об автобиографичности сюжета, признания Уокера потрясли меня и глубоко опечалили. Бедный Адам. Он был слишком беспощаден к самому себе, к своим слабостям, полон отвращения к прошлым юношеским порывам и устремлениям и разочарован неспособностью распознать монстра в своем окружении; да кто бы смог обвинить двадцатилетнего юношу в этих прегрешениях, если бы сам столкнулся с хитрым и обманчивым Борном? Он показал мне нечто отвратительное внутри меня. Но что Уокер совершил плохого? Он позвонил в медицинскую помощь той ночью, и потом, после некоторого колебания, он обратился в полицию. В тех обстоятельствах никто не смог бы совершить большего. Какое бы отвращение Уокер и не испытывал к самому себе, это не должно было быть вызвано тем, как он вел себя в конце истории. Это было начало истории, чем он был взволнован, простейший факт, что он был легко соблазнен, затянут; от того он и мучился до конца своей жизни — до такого предела, что даже сейчас, когда жизнь покидала его, он чувствовал себя обязанным вернуться в прошлое и рассказать историю свою постыдного поступка. Из письма вытекало, это была лишь первая часть. Интересно, что могло произойти потом.

Я написал ответ Уокеру тем же вечером, подтвердив, получение посылки; в письме я рассказал о моем сочувствии и озабоченности состоянием его здоровья, написав, что, несмотря ни на что, я был очень рад услышать вести от него после стольких лет, и о его добрых словах в адрес моих книг, и т. п. Да, я обещал, я изменю расписание моей поездки, чтобы попасть к нему на домашний ужин, и могу обсудить проблемы со второй частью его мемуар. У меня не осталось копии моего письма, но я помню, какие слова я написал ему в поддержку, называя прочитанную часть превосходной и будоражещей, или чем-то очень похожим, и говоря о необходимости довести этот проект до конца. Я не должен был написать ничего более, но любопытство во мне взяло верх, и я добавил в конце несколько фраз, которые могли легко сойти за дерзость. Прости за то, что спрашиваю, написал я, но я не уверен, что смогу дождаться до следующего месяца, чтобы узнать, что случилось с тобой, после того, как мы виделись в последний раз. И если ты не против, я буду ждать от тебя еще одного письма до того, как посещу твой дом. Не день за днем, разумеется, но самую суть, что ты захочешь мне рассказать.

Беспокоясь за точность доставки, я решил отправить письмо не обычной почтой, а скоростной. Два дня спустя, той же экспресс-почтой пришел ответ.

С благодарностью ожидаю следующего месяца.

Отвечая на твой вопрос, я буду рад рассказать тебе, но, боюсь, моя история покажется тебе скучной. Июнь 1969 года. Мы пожали друг другу руки на прощание, помню, поклялись не терять связи друг с другом и разошлись в разные стороны, так больше и не встретившись. Я вернулся в родительский дом в Нью Джерси, надеясь провести лишь пару дней, напился с моей сестрой той же ночью, поскользнулся, слетел с лестницы и сломал ногу. Плохой знак, на первый взгляд, но, в конце концов, это было самое лучшее, что могло случиться со мной тогда. Десять дней спустя, поздравляю!, пришла повестка на прохождение армейского медицинского экзамена. Я приковылял в комиссию на костылях, получил отсрочку по сломанной ноге, а, когда моя нога зажила, от обязательной службы правительство перешло к лотерее набора. Мне достался номер, неприлично большой номер (346), очень далекий от попадания в армию, и, внезапно, в одно мгновение, то, чего я так опасался, исчезло навсегда из моего будущего.

За исключением этого дара небес, я жил ни шатко ни валко, пытаясь сохранить душевный баланс между приступами оптимизма и периодами ослепляющего отчаяния. Никому ненужный, раздраженный, вызывающий раздражение. Осенью 1969 я переехал в Лондон — не затем, что стремился попасть в Англию, но только лишь потому, что я больше не хотел жить в Америке. Яд Вьетнама, слезы Вьетнама, кровь Вьетнама. Мы все были тогда не в себе, правда? Доведенные до безумства войной, которую были не в силах остановить. Так что я покинул нашу страну, нашел поганую квартирку в Хаммерсмите и провел четыре года, болтаясь на «помойках Граб Стрит» — кропая бесконечные книжные рецензии и переводя все, что ни попадя, французские книги, в основном, даже парочку с итальянского, переваривая на английский язык и скучнейшую академическую историю Ближнего Востока и антропологическое исследование обрядов вуду и криминальное чтиво. В то же время я продолжал писать мои гневные, обращенные к небу стихи. В 1972 году моя книга вышла в одном неприметном издательстве в Манчестере тиражом триста-четыреста копий; одна рецензия в подобном неприметном журнальчике; продалось где-то пятьдесят экземпляров — напомнило забавную шутку из Последней пленки Крэппа Самюэля Бекккета (тебе очень нравилась эта пьеса): «Семнадцать копий продано, из которых одиннадцать за свою цену ушли в бесплатные библиотеки за океан. Обо мне узнали.» Обо мне узнали, в самом деле.

Я барахтался так еще год, и, после горьких отчаянных споров с самим собой, я заключил, что никуда не продвинулся и решил перестать писать. Не из-за того, что мои труды никуда не годились. Бывали вспышки озарения; несколько стихов, похоже, звучали свежо и призывно, их строками я был по-настоящему горд, но, в целом, результат был посредственный; перспектива моей будущей жизни, как посредственность, остановила все мои потуги.

Время в Лондоне. Мрачные откровения выброшенных на помойку надежд, бесчувственный секс в кроватях проституток, одна короткая связь с английской девушкой Дороти, испуганно исчезнувшей после того, как она узнала, что я еврей. Но, поверишь или нет, несмотря на то, как печально звучит мое описание, я думаю, я начал становиться сильнее, наконец повзрослев и обретя уверенность в том, как я должен жить. Я закончил мое последнее стихотворение в июне 1973, торжественно сжег его в кухонной раковине и вернулся в Америку. Ранее я поклялся, что не вернусь, пока последний солдат США не покинет Вьетнам, но теперь у меня был другой план и совершенно не хватало времени, чтобы обращать внимание на подобную высокопарную чушь. Я решил броситься в окопы и сражаться голыми руками. Прощай, литература. Добро пожаловать, вещь-в-себе, сознание реальности.

Беркли, Калифорния. Три года в правовом колледже. Толчком к этому была идея совершить что-то хорошее, работать с бедными, отверженными обществом, быть вместе таким же оплеванным обществом и невидимым и увидеть — смогу ли я защитить их от жестокости и безразличия американского общества. Еще одна высокопарная чушь? Некоторые скажут, да, но я никогда так не считал. От поэзии к справедливости. Поэзия справедливости, если угодно. Но досадный факт оставался фактом: в этом мире больше поэзии, чем справедливости.

Сейчас, когда болезнь остановила мою работу, у меня появилось достаточно времени, чтобы разобраться в мотивах выбора моей жизни. Твердо уверен, что все началось той ночью 1967 года, когда я увидел, как Борн ударил ножом Седрика Уилльямса в живот — и после, когда я убежал позвонить за помощью, отнес его в парк и добил его там. Без причины, без никакой причины, и тогда же, самое худшее, ему ничего не было за это после того, как он покинул страну и скрылся от правосудия. Невозможно представить, как я ужасно переживал случившееся, как я продолжаю переживать. Справедливость обманута. Злость и разочарование не покинули меня до сих пор; и, если чувство справедливости это то, что ярче всего горит во мне, тогда я точно уверен в правильности моего пути.

Двадцать семь лет в судопроизводстве, волнения в черных районах Оуклэнда и Беркли, забастовки съемщиков квартир, процессы против различных корпораций, случаи полицейского произвола, и так далее. По большому счету, я не думаю, что добился много. Несколько замечательных побед, да, но страна не стала менее жестокой, чем была тогда, даже более жестокой, чем никогда, и, все равно, ничего не делать с этим для меня было бы невозможным. Как если бы я жил, обманывая сам себя.

Я начинаю звучать, как самоуверенная сволочь? Надеюсь, нет.

Доходы были незначительными, конечно. Моя работа была не для прибыли. Существовали семейные активы, перешедшие ко мне — и моей сестре тоже — после смерти родителей (матери в 1974, отца в 1976). Мы продали дом и магазин отца за немалую сумму; и, поскольку Гвин умная и практичная женщина, она инвестировала все деньги очень удачно, так что у меня всегда хватало на жизнь (по скромным меркам), не беспокоясь слишком много о доходах с работы. Быть в системе, чтобы победить ее. Выгляжу ханжой, я полагаю, но каждому нужна еда на столе, и каждому нужна крыша над головой. Увы, медицинские счета пробили огромную дыру в моих сбережениях в последнее время, но я думаю, у меня еще осталось достаточно средств до конца моих дней — предполагаю, не так уж долго и осталось.