Чудные зерна: сибирские сказы - Галкин Владимир Степанович

Тут мужики зашумели: правду, мол, братья толкуют, возьмёмся миром за дело! Однако про водяного с опаскою вспомнили, да братья рукою махнули:

— С водяным сами уладимся, на то мы и мельники.

Принесли со двора курицу, что раньше на суп приглядели, да на берегу, при народе, отсекли ей голову. Кровью реку окропили и подмигнули с усмешкою:

— Получил свое водяной, беспокоить не будет.

Мужики за топоры и взялись. А монастырские узнали, что община мельницу строит, всполошились. Двое из них — отец Овдоким да отец Гавриил — к омутку зачастили. Сами будто рыбу ловить, а укараулят, когда братья уйдут, мужикам нашёптывают:

— Напомнит водяной о себе, не лучше ли пойти на поклон к настоятелю. Он-то, поди, смилуется, разрешит монастырской меленкой пользоваться.

Но мужики братьев держат сторону, а кто прямо отрезал:

— Дорого больно ваши помолы обходятся, свою выстроим…

Не заметили, как лето к осени повернуло. Мужики с братьями до ночи работали. А как-то ушли все поране, к жатве на завтрашний день приготовиться. Один Гераська Смокотухин остался. Жидковат был для тяжёлой работы, по мелочам пособлял: бревно остругает али гвозди прямит. Так и в этот раз, покрутился и к темну закончил дела. Идти уж хотел, да слышит — на другом берегу в кустах заухало, в воду плюхнулся кто-то, взвыл диким голосом.

«Страхи каки! — закрестился Гераська.— Черти, видать, просыпаются!» Присел на корточки, А на другом берегу-то, из темноты лесной, двое, в белом выскочили и через плотину к мельнице с воплями побежали. Гераська тут не раздумывал, вприпрыжку в деревню побёг.

Братья сено в то время на стайку метали, увидели — по улице Гераська, будто ошалелый, бежит, кричит что-то и прямо к их двору заворачивает. Братья Гераську кое-как успокоили, тот и рассказал, будто видел, как черти утопленника гоняли по берегу и его самого чуть в омут не уволокли. Тут и мужики соседские подошли, тоже Гераську выслушали. Хоть и не всякий поверил ему, однако к мельнице все побегли. А как прибежали, глядят — у мельницы окна выбиты, двери высажены, и ось у жерновов перепилена. Кой-кто и задумался: «Неужто и вправду водяной пакостит?»

Только братья сразу смекнули, чьих рук дело, хотели мужикам объявить, да удержались: «Монахи-то отопрутся, не пойман — не вор. Время придет, проучим их».

А мужики затылки почёсывают:

— Зерно где молоть? Лето на исходе, жатва пришла, а там молотьба да помол!

А кто победней, голову обхватил:

— Монастырские с помола теперь половину стребуют!

А братья, оглядели, что сломано, и говорят:

— Чего охаем без толку, чинить надобно!

Впряглись, починили мельницу. Филипп с Никифором по ночам её караулили. А как обмолот прошел, заприметили — монахи Овдоким с Гавриилом на омуток опять, зачастили. Братья мужикам и говорят:

— Неспроста подле крутятся. Смекнули теперь, кто мельницу-то ломал? Проучим пакостников!

И уговорились объявить на деревне, да так, чтоб до монастырских слух долетел, будто братья с мужиками в город уедут на ярмарку. Сами с вечера лица в саже измазали, в прибрежные кусты забрались, а Филипп у плотины затаился наряженный.

Как стемнело, глядят — через плотину, с другого берега, двое к мельнице пробираются, мешки чем-то полные, под мышками несут. Подошли, из мешков солому вытряхнули, углы мельницы обложили и подожгли. Тут Никифор с мужиками из кустов выскочили, а из-за плотины в тулупе овчинном, шерстью кверху вывернутом, Филипп вылазит. На голове котелок дырявый — ну прямо черт из омута. Огонь загасили, тех двоих окружили. А это святые отцы Овдоким с Гавриилом оказались. На колени пали и крестятся: в темноте, видать, и вправду мужиков с Никифором за чертей, Филиппа за водяного приняли. А тот кричит зычным голосом:

— В воду! В воду их, окаянных!

Мужики и потащили монахов к реке, разок-другой окунули, потом рясы сорвали да к дереву их привязали. Сами кружным путём в деревню ушли.

Поутру люди приходят зерно молоть, глядят — монахи в одном исподнем к осине привязаны. Трясутся от холода, а у мельницы кучами солома обгорелая. Отвязали монахов, спрашивают:

— Как попали сюда да почему солома кругом обгорелая?

Те и покаялись, мол, приказ от настоятеля был спалить мужицкую мельницу, да водяной, вишь, не позволил.

Приволокли мужики монахов-то в монастырь, настоятеля спрашивают:

— Ответствуй, святой отец, неужто чертям молиться теперь, а не вашей богородице пречистой?

Тот сначала-то кричать принялся, дескать, за богохульство ответ держать будете. А мужики свое:

— Коли водяной мельницу от твоих посланцев спасает, кому вера?

Настоятелю и отвечать нечего, на Овдокима с Гавриилом все свалил, дескать, об их делах ведать не ведал, слыхом не слыхивал, по своему усмотрению пакостили, за то будут наказаны — на покаяние в тайгу, в дальний скит отошлю.

Пришлось мужикам рукою махнуть, отговорился настоятель-то. Но сытная жизнь для монахов кончилась — мужицкое зерно на общинные жернова потекло. Потому и мукомольня монастырская стала. Настоятель поначалу шибко злобствовал, даже Филиппа с Никифором предал анафеме; потом монахов к мужикам подсылал, чтоб те хлеб на монастырь жертвовали. Однако мужики сопели, кряхтели да кукишем монахов и провожали — зимой, дескать, молитесь, а по весне за соху беритесь. Пришлось монастырским на другой год пни корчевать да землю пахать.

А мужицкая меленка долго еще стояла, хлеб всей деревне молола, и братья, Филипп с Никифором, при ней робили. Люди на Toe-реке по сей день их добром поминают.

Дарьины ухажёры

А вы не слыхивали, как баба с чертями дружбу водила? Врали люди аль правду баяли, не знаю, но есть такой сказ.

Жил на селе Митроха Пыряев. Невелик, щупловат, а жена — красавица: белолица, полногруда, Дарьей звали. Парни-то, как девкой была, шибко подле неё увивались. А вот ведь — Митроху выбрала. Дарья сызмальства в работе удачлива: в лесу грибов али ягод больше всех набирала, в реке рыбу покрупней, чем у мужиков, корчагой вылавливала. Бабы и нашептывали:

— Красотой своей чертям приглянулась!

Дарья-то в девках смешлива была, не отнекивалась, а про неё всяки небылицы плели.

Пошла однажды в лес, чует — лешак за бока щиплет. Обернулась, перекрестила — отстал. Али того смешней: на реке белье полоскала, из воды харя высунулась — чмок в губы. Сплюнула. Бельё с мостков переложить хотела в ведро, глянула, а оно… рыбой полнёхонько: и карась, и налим, даже стерлядь востроносая.

Парни посля таких выдумок давай почёсываться:

— С Дарьей связываться — дело опасное.

А Митроха-то похитрей — углядел в глазах у неё лукавинку, понял всё: «От такой-то отказываться — дураком быть!» И посватался простофилям на зависть. Славно зажили молодые. Да только вскорости в нашу волость писаря поставили нового. Панкратом звали. Худющий, вреднющий, и волосы до плеч. Долговолосым за это кликали. Углядел Дарью, понравилась. А время пришло набор на царёву службу справлять. Писарь с начальством уладил, и забрали Митроху в солдаты.

Дарья с дитём на руках одна, от скуки-то иной раз на вечёрку придет, а долговолосый тут как тут. Она и не стала ходить. А Панкрат на улице встретит, до дому на глазах у соседей плетётся. А в безлюдном месте, где скараулит, начнёт приставать.

Терпела Дарья, терпела, решила к колдунье-старухе сходить. Бабка та привадить али отвадить кого — мастерица была. Девки к ней бегали — говорят, помогало. Вот Дарья у старухи-то и расплакалась:

— Другим красота в радость, а мне — горе!

Бабка головой покачала:

— С Долговолосым связываться — невеселое дело. — Да тут же ухмыльнулась: — Только не след тебе, молодка, Панкрата бояться, коли водяной с лешим у тебя в ухажёрах.

Дарья-то отмахнулась:

— Выдумки всё!

Да старуха в упор глянула:

— В каждой выдумке правда есть! — И рассмеялась: — Мы чертей к себе еще приспособим, помогут от Панкрата избавиться. С ними только уговорись.