Жестокий эксперимент - Любен Дилов

– В каждом из нас полно разных режиссеров, – попытался он утешить ее.

– Нет, ты представляешь – сыграть первую свою любовь, которой не было?! Сыграть даже в постели! И остаться девушкой! Ты представь, какой хаос возникает в сознании такой девчонки? Что-то наподобие этого было со мной, когда ты сказал, что мне все приснилось.

Представить себе что-либо он не пожелал, так как снова был обеспокоен упоминанием о сне.

– И даже не будь оператора, был бы кто-нибудь другой. Я сама бы нашла! – продолжала она исповедоваться равнодушному, наслушавшемуся всяких исповедей небу. – Какой бы ни был, кто бы ни был. И, разумеется, потом разочарование было бы вдвое тяжелее. Если бы мне дали новые роли, может, и переболела бы, а так осталась без всякой роли даже в своей жизни. Нормальной жены из меня и то не получилось. Долгое время я не могла подпустить к себе ни одного мужчину… А замуж вышла после того, как и ты отказал мне хоть в какой-то роли. Через силу и из-за боязни остаться такой дикаркой на всю жизнь. И, слава богу, вышла за мужчину, у которого есть дела куда поважнее моих комплексов. Хотя… – неожиданно произнесла она нараспев, и он так и не понял, истинным был ее испуг или же ею снова руководил режиссер. – Хотя… дай-то бог, чтобы ты не был недоволен мною!… Мне нравится роль юнги.

– Глупости, – пробормотал он, так как был раздражен ее шуткой, прозвучавшей как обвинение.

– И в любви тоже встречаемся с самими собой. Никто не может дать нам того, что мы должны дать себе сами. – Он почувствовал, как отдаляется от нее, как будто между ними пробежал холодок. Попытки же искупить нежностью свои недавние дикарские покушения на ее тело оказались очень вялыми, потому что именно в эту минуту он как бы нашел подтверждение своим подозрениям, из-за чего же она все-таки сбежала от мужа – по той же причине, по которой женщины покидали его самого.

Соединившая их постель была достаточно широкой, чтобы спать вдвоем, однако он не мог уснуть ни с одной женщиной, кроме бывшей супруги. Профессор прислушивался к тихому дыханию рядом и спрашивал себя с насмешкой: «Неужели ты действительно влюблен, старый дурак? И что она тебе такого предложила, чего у тебя не было с другими женщинами?» Им снова неизвестно почему завладело чувство испуга и беспокойства. Хотелось встать, обойти все закоулки на яхте, но он боялся разбудить Альфу. (Даже во сне эта женщина убегала от простора постели, даже во сне она искала пристанища в его объятиях.) «Так что, будучи дисциплинированным человеком, ты, капитан, сдержишь данное слово!» – сказал он себе.

Вот ведь как – назвал себя капитаном, а казалось, услышал это слово из ее сладких мягких губ. До сих пор никто не называл его так. Он оставался для всех «профессором», несмотря на то, что уже много лет был капитаном, собственником большой яхты, и даже по документам имел право на это звание. Эх, профессор-профессор, пожалуй, любовь тоже выбирает пищу, нужную только ей. Сказали тебе покорно «капитан», ты и растаял…

Женщина, которую он по легкомысленности, флиртуя, объявил альфой чего-то там, наконец убрала голову с его плеча. Холод, внезапно пронзивший грудь, был приятен, так как под одеялом установилась тропическая жара. Он приподнял его ногой, чтобы впустить вовнутрь немного прохлады, поскольку не решался пока встать, как вдруг что-то тихонько засвистело. Он не сразу понял, что это такое, пока не услышал свист в третий раз. Альфа посапывала носом, как сверчок в летнюю ночь. «Слизистая пересохла», – отметил он, невольно ища женщине оправдание, однако отделаться от неприятного чувства не удалось. Профессор просунул руку под обжигающе-горячую спину женщины, легко приподнял ее. Покорная ему и во сне, Альфа отвернулась к стене. Сверчок умолк. Он выждал, пока ее сон снова станет глубоким, и осторожно поднялся.

В каюте стояла темень, поскольку иллюминаторы были закрыты. (Этой ночью луна с прежней неослабевающей яростью проливала над морем свой неоновый свет.) Долго он искал на ощупь термос, нашел и стал пить прямо из него, стараясь глотать негромко. Потом долго не мог отыскать углубление, в котором стоял термос, чтобы не сваливался во время штормов.

Походная койка приняла его в свои объятия с

таким блаженством, что он забыл о своем намерении проследить за движением яхты. А когда уже засыпал, ему показалось, что судно как бы все задрожало, словно под ним промчалась какая-то необычайно длинная волна, а вообще-то яхта плыла без парусов, отдавшись воле течения. «Прямо как цунами», – сказал он себе, хоть и знал, что в море, где находился сейчас он, цунами никогда не бывало. Он только по книгам знал что эти чудовищные волны, способные разрушить целые побережья, проносились незамеченными даже под самыми маленькими суденышками. Однако, рассуждая о цунами, он имел в виду и настигшую его любовь. И еще он сказал себе, отчаливая в море сна: «Нет-нет, жена, которая вот так посвистывает носом?!.»

9

В ее крике «где ты?» не содержалось невротических ноток ужаса первой ночи. Сквозившее в тоне беспокойство можно было понять по-разному. Профессор не видел ее со своей походной койки, поэтому привстал и отдернул с иллюминатора занавеску. Запотевшее стекло засветилось зеркальной мутью. Светало.

– Я здесь! Спи, спи! – отозвался он.

Она сидела неестественно прямая, и он разглядел в желтоватом свете, сочившимся через иллюминатор, напряженный контур ее удивительно молодой груди. Профессор встал, набрал в чашку воды, и, сев рядом с женщиной, поднес чашку к ее губам.

– Тонем, что ли? – спросила она. – Пей! – произнес он с многотерпением человека, ухаживающего за тяжелобольным, и прижал край чашки к ее губам.

Она отпила несколько глотков, сладко причмокнула.

– У меня было такое чувство, что мы тонем.

– А может, летим? – спросил он, ставя чашку рядом с термосом. Затем поднял с пола ее ночную сорочку и обернул вокруг ее шеи.

– Ты почему сбежал? Иди ко мне, – обратилась к нему она и, надев рубашку, вытянулась у самой стенки, чтобы освободить ему место. И едва он лег, впилась в него взглядом, спрашивая: – Ты ничего не чувствуешь?

– Чувствую. Тебя.

– Нет-нет, с нами что-то происходит! Я это давно чувствую. Мы движемся?

– Совсем медленно, по течению.

– Куда?

– Не знаю. Здесь полно всяких течений. Разве не все равно, куда?

– Тебе хорошо со мной? – спросила она так, словно его ответ должен был рассеять все ее тревоги.

И он не был неискрен, когда ответил: «Очень». Ладонь профессора скользнула по груди женщины и остановилась в низу живота, который был таким соблазнительным.

– А мне по-прежнему страшно, – предупредила его она. – Ты что, действительно ничего не чувствуешь?

Чтобы успокоить ее, он сделал вид, что прислушивается. В душную каюту не проникало даже дыхание моря, которое в этих широтах не имело обыкновения засыпать. У профессора вдруг похолодело под ложечкой, словно он несся в скоростном лифте.

– Послушай, ты со своими нервами и мертвого достанешь!

– Что-то происходит, да? – испуганно обрадовалась она неизвестно чему.

– Все нормально, милая! Давай поспим еще немножко.

– Я страшно чувствительная, просто настоящий медиум.

– Знаешь, что я делаю с такими медиумами? – не без определенной доли усилия над собой, в шутку пригрозил он, поскольку ему был чужд цинизм.

– Прошу тебя, пойди посмотри, что с яхтой!

Просьба женщины спасала его от необходимости насиловать себя ради любви, и он натянул брюки.

Его встретило очень необычное утро – без неба, без солнца, без моря. На удивление сухим был воздух, и почему-то совершенно не отсырела за ночь палуба, как это всегда бывает летом. Он возвратился в каюту за часами, оставив дверь открытой. Альфа тотчас же тревожно подалась ему навстречу, спросила:

– Что происходит?

– Ничего. Легкий туманчик. Полнейшее безветрие.

Он взял со стола хронометр, надел массивный браслет на запястье и, застегивая его на ходу, снова направился к выходу.

– Сколько времени?

Он сделал вид, что только сейчас посмотрел на часы:

– Стоят. А я-то расхваливал их, все-таки навигационные.

Однако он умолчал о том, что и ее часики, лежавшие рядом с хронометром, показывали то же самое ночное время, что и его часы, и тоже шли. Так светло не могло быть ночью ни в коем случае. Он не ощутил ни запахов, ни влажности, а взгляд его не притягивало ничего, кроме этого странного света, который как бы сгущался уже в нескольких метрах от борта, становясь непроглядным. Красивые линии яхты, в которые он был влюблен, вырисовывались с графической четкостью, без каких-либо теней на палубе. Сигнальные фонари светились слабо, потому что было светло, рубиновый их пламень был совершенно незаметен.

С подобным явлением ему не приходилось сталкиваться в своей жизни ни на суше, ни в море, и он уставился недоуменно в навигационный хронометр. Таким плотным, равномерным по своей интенсивности желто-оранжевым светом отличаются порой дни ранней осени. Но тот свет имел источник, у этого же его не существовало. Там, где должно было быть солнце, не проглядывало никакого светового пятнышка.