Человек звезды - Александр Проханов

— Ладно, отец Ферапонт, тебе на пекарне работать. Отдохни покаместь, — сказал владыка, и келейник неохотно извлек из мякоти пышного тела свои волосатые руки и отошел. — А ты, отец Пимен, не смотри на отца Ферапонта, как Каин на Авеля. А лучше дальше пиши. Архиерею Покровского собора отцу Петру Зябликову. Что же ты, отче, седины свои порочишь и всю епархию позоришь и не уберешь из своей кельи портрет Сталина, великого душегубца и безбожника всея Руси. Еще, говорят, икону заказал написать этого душегубца и изверга, и, чего доброго, в церкви поставишь и литию отслужишь. Добром тебя прошу, не гневи меня, сними со стены лик богоборца, приеду сам проверять. А не то сгоню с прихода, старый дурак.

Владыка исчерпал перечень неотложных дел, которые надлежало совершить, чтобы епархия и впредь продолжала окормлять христиан, исполняя заповеди Спасителя, две тысячи лет назад возвестившего приближение Царствия Небесного.

— Владыко, а что ответим архиерею Кириллу из Введенского собора, который второй раз направляет запрос? — секретарь отец Пимен был рад тому, что келейник отец Ферапонт на время отдален и отодвинут от тела обожаемого владыки.

— О чем запрашивает отец Кирилл? — спросил владыка, извлекая батистовый платок и касаясь им своих пунцовых губ.

— Он сообщает, что в полную негодность и ветхость пришло деревянное изображение Николая Угодника, Мир Ликийских чудотворца, которое украшало алтарь храма. Дерево почернело, так что неразличим лик угодника. Все в трухе, так что во время богослужения летят из него крылатые муравьи. Одна рука отвалилась, а из головы сыплется мусор, не успевают подметать. Отец Кирилл спрашивает, не благословите ли положить его в печь и сжечь. Или похоронить в землю по христианскому обряду.

— Скажи, чтобы и думать не думал. Большой грех святое изображение в огонь пихать или в землю закапывать. Пусть возьмет чистые покровы, обернет и снесет в лес. Положит под дерево, в травы. Господь его дождичком польет, снежком посыплет, солнышком осветит, он и растает сам собой, Бог его к себе на небо возьмет.

Владыка сладко зевнул, предвкушая тихий час, когда сможет вздремнуть на шелковых полушках. Но появился служитель и с поклоном доложил:

— Пожаловали некий господин и просят принять.

— Кто таков? Мирянин или клирик?

— Мирянин.

— Тогда скажи, что нету, а когда будет, неведомо.

— Он с дарами, владыко?

— Что за дары?

Служитель вышел и через минуту появился, неся в одной руке плетеную корзину, из которой торчала остроконечная голова осетра и его липкий слизистый хвост. В другой руке он держал большое золоченое яйцо на эмалевой подставке, какие изготовляет известная фирма Фаберже.

— Подойди поближе, — приказал владыка.

Служитель приблизился, и владыка осторожно тронул холеным пальцем костяную голову рыбы, отчего осетр затрепетал хвостом, приоткрыл и затворил розовые жабры. Так же осторожно владыка коснулся яйца.

— Осетра на кухню. Пусть варят архиерейскую уху. Яйцо на стол. Человека приму. Зови.

Так Виктор Арнольдович Маерс появился в кабинете владыки Евлампия, который успел с помощью келейника возложить на свои шелковистые волосы величественную фиолетовую камилавку.

Маерс еще с порога смиренно согнулся, сложил пригоршней руки для благословения и особым семенящим шагом, выражающим покорность и подобострастие, приблизился к Евлампию:

— Благословите, владыко, раба Божьего.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — владыка ухоженными перстами нежно коснулся темени Маерса, на котором чуть обозначилась лысина.

— Чрезвычайно благодарен, владыко, что при всей вашей занятности нашли минутку, чтобы принять меня. Я только что из Кельна и привез вам нижайший поклон от отца Марка, который является моим духовником и наставником.

— О, отец Марк! — радостно воскликнул владыка, этим возгласом стряхивая с себя весь нарочитый налет святоотеческого многомудрия, которым были пропитаны его недавние наставления. — Это поистине добрый и светлый авве, чуждый предрассудков европеец, с которым мы обсуждали тему единения церквей. Помню, мы гуляли ночью у Кельнского собора, и его готические поднебесные шпили заслоняли луну, и отец Марк сказал, что этот собор принадлежит всему христианскому миру, в том числе и русскому православию.

— Узнаю отца Марка, его широту и духовную щедрость. Но все-таки, посмею утверждать, это плод католического европейского гения, да простит меня отец Марк, — Маерс смутился и стушевался, посягнув на авторитет почтенного вероучителя. Но владыка тут же ободрил его:

— Откровенно говоря, я думаю точно так же. Я провел в Европе не один год, и могу оценить всю духовную мощь католичества, его исторический опыт, его вклад в мировую культуру. Пусть меня не слышат отцы, — Евлампий кивнул на стоящих в стороне отца Ферапонта и отца Пимена, — но ничего прекраснее готики я не видел, будь то соборы Кельна, Толедо, Парижа или Венеции. С ними не сравнить наш Успенский, или Василий Блаженный, или Покрова на Нерли. Все-таки католичество ближе к небу.

Маерс восторженным вздохом выразил согласие, всем своим видом показывая, как неописуемо счастлив обнаружить единомыслие с таким просвещенным духовидцем, как владыка.

— Так с чем вы пожаловали, сын мой? — ободрил его Евлампий, не без удовольствия видя восторженное замешательство гостя.

— Пожаловал к вам, владыко, со смиреной просьбой, не надеясь на ваше согласие, рискуя вызвать ваше гневное отторжение и решившись на это лишь по наущению и благословению отца Марка, — Маерс заикался, робел, не находил в себе сил высказать просьбу. Так что владыка вынужден был еще раз его ободрить:

— Не смущайтесь, сын мой, в чем просьба?

— Вам несомненно известно, владыко, что в ваш замечательный город в скором времени прибывает с визитом богоспасаемый наш Президент. И к его приезду усилиями европейских и отечественных устроителей, при поддержке губернатора и уважаемых граждан города, приурочен праздник искусств с участием знаменитых на всю Европу музыкальных групп, художников-модернистов и театральных труп. Праздник мгновенно превратит скромный губернский город в столицу европейской культуры, и наш Президент, по духу истинный европеец, откроет фестиваль. Так вот, владыко, не согласились бы вы благословить начало праздника, придать ему, если так можно выразиться, христианский характер. Хотя, конечно, я понимаю всю неожиданность для вас моей просьбы, быть может, даже ее бестактность.

— Отчего же! — оживился Евлампий. — Я вовсе не чужд современного искусства. Более того, когда я подвизался на австрийском приходе в Зальцбурге, я пел в составе группы «Воронье гнездо» песенку: «Не бойся, бэби, целовать свою маму». Это, скажу я вам, имело определенный успех.

— Как же, читал об этом в газетах, владыко. Вас называли тогда православным Элвисом Пресли.

— Наш Патриарх призывает православных не забиваться в тесноту церковной ограды, а идти в мир с проповедью. Каждый православный — это миссионер, и нужно говорить с миром на его языке. Святейший встречался с байкерами, а я в Зальцбурге сам сел на мотоцикл и промчался по предместьям, благословляя по дороге мирян.

— И об этом вашем подвиге с восторгом читал в газетах. Вас называли «православным байкером» и «Христовым гонщиком».

Владыке льстила известность, которая сопровождала его миссионерскую деятельность. Его лицо покрыли пунцовые пятна удовольствия. Он извлек серебряный гребешок с серафимами и расчесал свою шелковистую бороду.

— Должен вам сообщить, владыко, что на фестиваль в качестве почетных гостей прибудут два кардинала, из Ватикана и Толедо. Не будет ли для вас неприятной встреча с ними?

— Напротив. Новое поколение епископов, к которому я принадлежу, выступает за теснейшие связи с нашими католическими братьями. Мы преодолели средневековые суеверья и провозглашаем: «Христос один, и церковь его одна». Признаюсь вам, когда я был в Кельне, мы вместе с отцом Марком и местным падре отслужили совместный молебен в одном из притворов собора. Это было первое совместное богослужение православных и католических священников, и я испытал такое чувство, словно в собор вошел сам Спаситель.

Маерс перекрестился на образ, давая понять, как он счастлив, как преклоняется перед владыкой, бесстрашно бросающим вызов костному мракобесию и сектантству.

— Одна из танцевальных мистерий фестиваля, владыко, задумана, как истребление красной пятиконечной звезды, символа безбожной власти. На сцене лежит красная рубиновая звезда, полная копия той, что венчает до сих пор кремлевские башни. Вокруг нее маршируют красноармейцы в шлемах, работники НКВД, партийные вожди. Они передают друг другу масонский символ — молот и поют свой безбожный гимн: «Мы кузнецы, и дух наш — молот…» Появляется ангел, вырывает у них из рук молот, разгоняет безбожников и разящими ударами раскалывает звезду на множество осколков. Из-под расколотой звезды, как из-под плиты поднимаются все святомученики, — священники, белые офицеры, раскулаченные крестьяне, расстрелянные интеллигенты. Они начинают петь псалом, и молот в руках у ангела превращается в животворящий крест, с которым ангел ведет весь сонм воскрешенных на небо, к святому трону.