Судьба - Ольга Туманова

За те часы, что Алена провела в институте, улица преобразилась. Не было ни грязноватой мостовой, ни покрытых толстым слоем сажи залежалых сугробов город утопал в пушистом искристом снеге.

- Как в сказке, - засмеялась Алена и подставила лицо падающим хлопьям.

- Да, снег... - сказал Егор задумчиво. - Я никогда не любил зиму: холодно, ветрено. Я любил лето, жаркое, солнечное, когда Амур полноводен... И не надо напяливать на себя ворох тряпья... Как хорошо, когда падает снег...

- Как в сказке, правда? - вновь спросила Алена.

- Аленка, - сказал Егор глухо и лица к ней не повернул. - Алена... - он чуть помолчал и вдруг заговорил так быстро, так непривычно быстро, что Алена едва успевала понимать, что он говорит. - Алена, я бы на тебе женился. Я бы сразу на тебе женился, хоть в первый день, как увидел. Если ты, конечно... Я когда о любимой мечтал, точно такую, как ты, и представлял. Поразительно, как мать меня знает. Вот не думал. И где она откапала тебя, такую?... Понимаешь, она надеялась: любовь меня остановит. Я бы в первый вечер, как ты вошла в комнату, забрал бы тебя к себе и не отдал бы никому и никогда. - Егор замолчал и шел, глядя вперед, в снежную даль. Алена хотела сказать Егору, что никаких преград между ними нет и быть не может, потому что, если она ему нужна, все остальное никакого значения не имеет, просто не может иметь никакого значения, и никто, ну, абсолютно никто им помешать не может, и ничто не может испугать и остановить ее, и она пойдет за ним - куда? ну, куда-нибудь, куда надо, туда и пойдет, какая ей разница, где жить, лишь бы только он был с ней рядом, и никакая это не жертва, не надо, пожалуйста, подобных фраз, какая жертва? Жертва - это когда надо отдать то, что отдать жалко, что жалко терять, а тут никакая не жертва, тут наслаждение, потому что она ничего в жизни больше и не хочет, лишь быть ему нужной. Чтобы оттого, что она есть, все неприятности в его жизни уже были бы как бы и не неприятности, а так... мелочи.

Она чувствовала: сказать надо коротко, ясно и убедительно, потому что, если он начнет возражать на ее первые слова, других слов он уже не услышит, не ее он будет слушать, а искать слова для своих доводов, а это она должна убедить его, потому что права она.

Алена быстро шагнула вперед, на пол шага опередив Егора, повернулась к нему и, закинув голову, смотрела на него глазами, полными слез, и мохнатые снежинки, похожие на увядающие лепестки хризантемы, падали и падали на лицо Алены, но она не замечала их, она старалась прогнать внезапные слезы, чтобы они, когда она заговорит, не брызнули у нее из глаз и не помешали Егору услышать ее.

- Леночка, - сказал Егор, и Алена не узнала его голос, он был похож на стон Ульяны Егоровны. - Да тебе ли просить? Я бы тебя умолял.

Прохожие шли мимо, обходили, натыкались, улыбались, сердились, бурчали, мол, могли б и в сторону отойти.

Они никого не видели, ничего не слышали.

- Я в тот вечер из комнаты не вышел... Я знаю, ты ждала. Обиделась. Я уже боялся не сдержаться. Не хочу я, чтоб ты меня потом, когда-нибудь, проклинала. У тебя ведь не было никого?

Алена смотрела, не понимая. Потом поняла, нет, конечно, нет, не было, нет, и быть не может, он, только он, единственный, она его ждала...

- Я так и думал...

Снег падал...

- Не поймешь ты меня, - вновь заговорил Егор странным каким-то, раненым голосом и, не дав ей возразить, повторил, - нельзя тебе такое понять. Не можешь ты, и слава Богу, что ты такого понять не можешь, и я ничего тебе и не хотел говорить... Я и сейчас не знаю, что тебе сказать и как. Знаю только, что должен как-то объяснить. И сам. Что бы ты ничего себе не придумывала, мол, не люблю и все такое. - Он вновь замолчал. Ну, как он может рассказать ей, этой девочке, про Афган? Даже тем, кто что-то там "слышал", не расскажешь, потому что все, что они слышали - вранье. Да и сам начинаешь говорить и чувствуешь: врешь; ну, ни слова лжи не говоришь и душой не кривишь, а все равно говоришь про что-то совсем другое. Как рассказать, что такое жизнь тому, кто еще не родился? Как рассказать живым, что такое смерть? Обычная, будничная... Как, какими словами он скажет девочке о ребятах, что сейчас курят и травят анекдоты, а через три минуты свисают с деревьев мокрой массой... Он застонал, но тут же опомнился, заговорил. - Мы были в кольце, нас обложили, как зверя. Знаешь, как старые дяди приезжают в лесничество расслабиться? Пока трапезничают, егерь им зверя готовит. Так, чтобы дяди, упаси Бог, не промахнулись и не утомились. Предопределено все: и то, что зверь будет убит, и тот куст, где ему суждено упасть, зверь - как агнец на заклание. Ну, так и нас...

Он вновь замолчал. Качалась земля, и снега не было. Желтый небосвод шел на него, сорвавшись с тех самых опор, на который держался когда-то целые века. И падал, падал, падал - всей тяжестью, всей громадой, всей безграничностью, неизбежностью на него, ничтожного, мелкого, обреченного.

- Мать всегда была не то что верующая, а... а может и верующая. Не так, как в твоих книжках: молитвы перед едой не читала, поклоны на ночь не била, но на рождество в церковь ходила. На пасху яйца святила. Свечку ставила. И меня все норовила затащить в церковь. Я брыкался. Увидит кто, потом в школе сраму не оберешься. Постарше стал - уже не затащишь, да она и не настаивала. А тогда... Когда в армию забирали - я сам, что в Афган попаду, только через полгода узнал, а она - как чувствовала. А может, просто боялась, и так, на всякий случай. И умолила меня в церковь сходить. Я бы не пошел. Но плохо с ней было. Я ночью за неотложкой бегал. Ну, утром подумал, не дай Бог, умрет, как только я уеду, пошел, не стал ее без нужды расстраивать. Даже не знаю, что она там, в церкви делала. Хотя, что там делать? Свечку ставила да шептала, просила о своем... Но я только по сторонам смотрел, нет ли знакомых, а она мне ладанку на шею повесила. Ну, с шеи я ладанку, конечно, снял. Но не выбросил, все-таки, мать просила. Или еще почему, не знаю, не хочу врать, но не выбросил, в карман засунул, потом переложил в гимнастерку, и так она у меня в кармане и терлась, я о ней забыл начисто. А в то утро сигареты доставал, смотрю, что за шнур? А в кармане прореха, в нее ладанка провалилась, да шнур за что-то зацепился. Я ее достал и, чтобы не потерять, на шею повесил, тогда уже жаль было выбрасывать, но не потому что ладанка, а так, все-таки мама дала и дома. Думал, после боя запрячу. Или карман зашью. Ну и тут... - Егор вновь замолчал. Так много слов, за всю жизнь, кажется, не сказал больше, а так ничего и не объяснил. А что тут объяснишь? Он отчетливо видел тот миг, когда достал ладанку, вернее выудил ее, удивленный находкой, из прорехи, и бездумно, словно чужой рукой и чужой волей надел на шею. И... - вновь жжет глаза ядовитый песок, и тело тяжелеет от робы и жары, и болят перепонки от гула, и мерзкий страх корежит душу.

Он опомнился, увидев полные ужаса глаза Алены, и вновь заговорил, стараясь тщательно подбирать слова:

- В общем, когда душманы нас заложили своему аллаху, я поклялся - не знаю: как? почему? откуда та мысль могла мне в голову прийти - не представляю, сроду я ни о чем подобном не думал, может потому, что ладанка перед тем в руках была - не знаю, но только поклялся: если останусь жив, уйду в монастырь, буду Богу служить. И тут: все затихло, душманы ушли, спугнуло их или что, не знаю, но не подошли, не проверили, не остался ли кто живым, не забрали ни оружие, ни документы... Ушли. И тишина... - Господи, какая дикая была тишина. - И из всей роты - я один.

Он замолчал, снова уйдя в свои видения, в то ущелье, где лежали и его кореши и те, кому он накануне обещал рога переломать, а теперь, казалось, часть себя бы отдал, лишь бы...

Алена молчала. Неведомая жизнь, о которой иногда говорили, но как-то... как о чем-то далеком, как о прошлой войне, впрочем, о прошлой войне говорили и чаще, и громче, но и об этой она слышала изредка, как о чем-то совершенно чуждом, далеком, о том, что не имеет к ней никакого отношения и никакого отношения к ней иметь не может, и не задумывалась о ней. Вернее, подумает, конечно, ах, война, это так страшно и так плохо, и тут же в голове мысли о чем-то совершенно ином... Та жизнь, что называлась Афганом, была нереальной, как былина, которую, хоть наизусть выучи, хоть в современном переводе, хоть на старославянском, хоть на древнерусском, да только сказка она и есть сказка, не страшнее сказки о синей бороде.

Падает снег... и жизнь прекрасна... А та грязь, тот ужас, о чем говорит Егор, то все где-то... Далеко, в другой жизни. Как же может то, чуждое, нереальное, подойти к ней вот так, вплотную, и взять Егора за руку и повести за собой?

И Егор идет за той жизнью, и уходит, не взяв Алену с собой. Он еще здесь, он еще рядом, до него можно дотронуться, но он уже за невидимой стеной. Но почему? зачем? Ведь он - есть, ведь он остался жив, значит, он остался, чтобы жить. А он - из одного небытия в другое? А как же - она?

- Но что - там? - говорила Алена быстро, - зачем? Зачем слова?.. молитвы? Ведь нужны дела. Нужны поступки.

Поступки... какими поступками можно смыть кровь с себя, с ребят, что ушли, не успев покаяться. Может, его и оставили, чтобы он отмолил их всех, и жалостливых, и садистов, и справедливых, и подлецов - всех их предали поровну.