Марий и Сулла. Книга третья - Милий Езерский

Войдя в атриум, Сулла подал знак возлечь за столы. Хризогон сбился с ног, чтобы угодить во всем диктатору.

— Quesumus demeresoleas![8] — громко крикнул он и приказал слугам подавать кушанья.

Сулла возлег на низком ложе, заняв хозяйское место; рядом с ним поместились Лукулл и Помпей. На среднем ложе находились Метелл Пий, Хризогон и Арсиноя, а на высоком расположились Марк Красс, Катилина и Сизенна.

Сначала появилась закуска (ее запивали напитком, составленным из смеси морса и меда): тибрские и иные рыбы, павлиньи и куриные яйца всмятку, салат, капуста, кампанский хлеб. Затем обед: жареные на кассинском масле фазаны, зайцы, кролики, свинина, свиные вымена, матка, печень, колбасы, ветчина, куры, почки вепря, цыплята, усыпанные мукой утки и «троянская свинья», начиненная мясом разных животных, подобно тому, как был аполнен вооруженными людьми троянский конь. Потом — печенье, тарентский мед, пирожные, сушеные плоды, тускуланскне фиги, райские яблоки, груши, орехи, каштаны, виноград и оливки.

В доме стоял гул голосов, слышались смех, шутки.

Когда обед кончился, слуги быстро убрали блюда и стали надевать гостям на головы венки, пропитанные нардом, предохраняющим, как думали, от опьянения. Запах нарда резко распространился в воздухе, хотя он уже исходил и в начале пира от ног, освобожденных туфель.

На столах появились кубки из кархедонского камня и белого офита, испещренные листьями, цветами и плодами, рога для питья. Перед диктатором поставили кантарос, сделанный из электра, — бокал на золотой высокой ножке, из которого пивал, по преданию, сам Вакх и имели право пить лица, участвующие в шествии во время Вакханалий.

Хризогон обратился к Сулле:

— Прикажешь?

Диктатор кивнул и, повелев начать пирушку, предупредил:

— Пить по греческому обычаю.

Гости столпились у стола Суллы, где Лукулл, Метелл Пий, Красс и Катилина, бросая кости, избирали царя пирушки. Но всех постигла неудача, и только на долю Катилины пришелся ход Венеры.

— Шесть очков! — возвестил он со смехом, окидывая гостей взглядом победителя, и, сделав знак флейтисткам начинать игру, объявил смесь вина и воды.

Не успел он договорить, как зазвенел щит, распахнулась дверь и вошли два человека: бородатый муж, в тоге всадника, с золотым перстнем на пальце, и толстая матрона, с тройным подбородком, уже пожилая.

Сулла встал с ложа и с улыбкой пошел им навстречу:

— Как я рад, дорогой Аниций, увидеться с тобою! — вскричал он и, повернувшись к матроне, прибавил: — Какому счастью обязан я смотреть на Лоллию, прекрасную розу Рима?.. Хризогон, прикажи поставить лишний стол: мы будем потчевать дорогих гостей…

Гости смотрели со страхом на Суллу: всем было известно, что Аниций и Лоллия внесены в список проскриптов и таблицы с их именами выставлены на форуме.

Не доверяя словам Суллы, Аниций сказал, бледнея от злобы:

— Часто собачий лай бывает ложен, о всесильный диктатор! Но когда лжет рыжий пес со свиным рылом — лай ложен вдвойне. Поэтому не лицемерь, Люций Корнелий Сулла, тиран Рима!

Лицо Суллы стало кирпичным, — казалось, оно лопнет от прилива крови. Он хотел что-то сказать, но не мог, прыгая на месте и заикаясь:

— Ан… Ан… Аниций… сын блудницы… пес…

Он замолчал. Пот струился по багровому лицу, перед глазами мелькали желтые круги, он шатался, как пьяный. И вдруг очнулся.

— Пусть гости пьют, — загремел его голос, — пусть флейтистки играют, пока еще не все насытились. Аниций!

Всадник не двинулся с места.

— Аниций, — повторил Сулла, садясь на троноподобное кресло, — помнишь, как некогда ты послал мне во время Сатурналий чашу с желудями? Ты, свинья, хотел, чтобы и я уподобился тебе. Хризогон! Кликни корнелиевда прикажи принесть желудей!

— Сделано, господин! — сказал вольноотпущенник и хлопнул в ладоши.

Эфиопка внесла корзину с желудями, и вслед за нею вошли преданные Сулле телохранители. Было их шестеро; вооруженные мечами, они окружили, по знаку Хризогопа, Аниция и Лоллию и, взяв корзину, поднесли ее всаднику.

— Ешь, — сказал Хризогон, — так велит господин. Аниций ударом кулака выбил корзину из рук корнелиев, и желуди, прыгая, покатились по полу.

— Кормить силою! — приказал Сулла и равнодушно смотрел, как корнелии, сбив Аниция с ног, раздирали его жатый рот и совали желуди.

Аниций задыхался, лицо его посинело — он давился, глаза выкатились, жуткий хрип заставлял бледнеть людей.

Все молчали, оцепенев от ужаса. Лоллия, упав на колени, уткнулась лицом в холодную мозаику пола и не шевелилась.

— Задушить, — услышала она равнодушный голос Суллы и, вскочив, бросилась к корнелиям, растолкала их и, обхватив отца за шею, приникла к его лицу.

— Не дам, не дам! — кричала она в исступлении и вдруг, подняв голову, взглянула на Суллу. На нее смотрели холодные глаза: в них таилась скука, насмешка, презрение. — О Люций, умоляю тебя, сжалься! Вспомни, как ты некогда обещал исполнить любое мое желание…Теперь наступило время… О Люций!..

Она подползла ни коленях к троноподобному креслу. Ухватившись за ногу диктатора, она прижалась лицом к грубой калиге и выла в смертельном ужасе:

— Пощады! Милосердия!..

Ударом ноги Сулла опрокинул ее навзничь.

— Подлая тварь, — выговорил он, сделав знак корнелиям покончить с Аницием, — не ты ль поносила меняв кругу всадников, похваляясь стать моей любовницей, чтобы поразить меня кинжалом в сердце? Не отец ли твой поддерживал сначала обоих Мариев, а затем самнитов, самых упорных врагов, подстрекая их против меня? Оба вы заслужили смерть. Аниций уже издох, — указал он на распростертый труп, от которого отходили корнелии, — а ты, Лоллия, умрешь прежде, чем пройдет вторая стража…

И, нагнувшись к Хризогону, шепнул:

— Немедленно снести ей голову и зарыть обоих, как собак, у стены Сервия Туллия…

Хлопнул в ладоши.

— Пить, петь, играть и плясать! — крикнул он на весь атриум. — А кто будет дрожать от страха — отнесет жолуди в подземное царство Аида! Эй, плясать!..

Вернулся Хризогон и объявил, что корнелии повезли хоронить трупы.

— Каталина! Кантарос вина!

Катилина, блестя беспокойными глазами, сам налил греческого вина, смешанного с медом, и поднес Сулле кубок, высеченный из золотистого хризопраса.

— Пей, господин мой, вино хорошее: взгляни на тессеру, — возвестил он, протянув белую табличку с красной надписью.

Сулла усмехнулся, искорка сверкнула в его голубых глазах.

— Rubrum vetus vinum picatum CIG «Marii»,[9] — громко прочитал он и с удивлением взглянул на Катилину: — Откуда достал?

— Спроси Хризогона, я выбрал самую пыльную амфору.

— Откуда?

Хризогон шепнул Сулле на ухо:

— Прислала Юлия, вдова Мария Старшего. Она поздравляет тебя с консульством и желает…

— Почему не пригласил ее?

— Прости, господин! Столько было хлопот в эти дни, столько…

— Что? — загремел диктатор, и лицо его исказилось. — Подлый раб! Который раз ты уже доводишь меня до бешенства?..

Хризогон побледнел, зубы его колотились.

— Неблагодарный! Я освободил тебя, возвысил, подарил дворец и сотни невольников, а ты не радеешь о своем господине! Ты возгордился. Ты…

Он размахнулся и ударил его по щеке с такой силой, что Хризогон опрокинулся навзничь.

— Прошу тебя, успокойся, — услышал диктатор спокойный голос Лукулла. — Прикажешь отливать его?

— Да, да. И пусть он придет сюда немедленно… Налей еще, Катилина!

Пил, шепотом беседуя с Лукуллом о романизации Италии.

Когда вошел Хризогон, бледный, с рассеченной губой, и остановился перед диктатором, Сулла тихо сказал:

— Хризогон, я погорячился… Знаю, ты привязан ко мне и любишь меня… Готовься же к свадьбе и объяви Арсиное, что о приданом я сам позабочусь.

Хризогон упал на колени и поцеловал его руку.

— Что же танцовщицы? — спросил диктатор.

Середина атриума был мгновенно освобождена от столов, пол устлан пестрым мохнатым ковров. Из-за колонн выбежали греческие, персидские, сирийские, египетские и армянские танцовщицы; они показывали свое искусство перед диктатором, стараясь вызвать его одобрительную улыбку. Но бесстрастно было лицо Суллы: казалось, он не видел ни плясок, ни пиршества, не слышал звуков инструментов и споров за столами.

Пение Миртион оживило его. Он поднял голову, и легкая улыбка, появившаяся на его губах, вызвала на лицах певиц и танцовщиц зависть к счастливой сопернице.

Песня взволновала его: вспомнил Азию, Траллы, удушливые ночи, знойную любовь и пожалел, что недолго пробыл в Азии после поражения Фимбрии, недолго тешился покоем. И ему захотелось бросить всё, отречься от власти и удалиться подальше — жить, дышать полной грудью, наслаждаться любовью юных певиц и танцовщиц, писать воспоминания в назидание потомству и, отдыхая от умственных трудов, прижиматься лицом к девственной груди.