Марий и Сулла. Книга третья - Милий Езерский

Вот он ближе… запыхался… поднимается по ступенькам…

На лбу вольноотпущенника пот, в глазах — торжество.

Сулла привстал в кресле:

— Что скажешь?

Хризогон нагнулся к нему, что-то шепнул.

— Ты не ошибся? — побагровел Сулла. — Говоришь, набирает сторонников?

— Взгляни, император! Вот он, окруженный плебеями… Видишь? Нет?.. Смотри по направлению моей руки…

— О, собака! Я предупреждал его, а он ослушался…

Как, не быв ни квестором, ни претором, добиваться консулата?!

Не отрывал глаз от Офеллы.

— Споткнулся, — пробормотал он и, кликнув любимого центуриона, приказал: — Убить!

Геспер и Виллий смотрели издали на Суллу: глаза тирана были устремлены на форум — холодные, равнодушные глаза, твердые, как камень; он видел, как сотник подошел к Офелле и, выхватив меч, пронзил его; слышал, как зашумела толпа…

Геспер бросился на центуриона, добивавшего Офеллу, и вырвал у него меч.

— Вяжите его и ведите к диктатору!

Плебеи остановились у ступеней храма. Пленник спокойным голосом требовал вернуть ему меч. Сулла встал — глаза его сверкали.

— Отпустить центуриона! — резко крикнул он и, когда толпа зашумела, топнул ногою: — Молчать! Он исполнил мои приказание.

Геспер и Виллий вернулись домой в подавленном состоянии.

— Палач, палач, — шептал Геспер, — убивать людей, как мух, плевать даже на своих сторонников! О боги! Выло ли такое чудовище на земле?..

XVI

По случаю второго консульства Суллы и Метелла Пия во дворце диктатора готовились к пиршеству. Палатин был загроможден тележками торговцев, доставлявших живность, овощи, плоды и всё, что было лучшего в Риме. Рабы и вольноотпущенники везли из многих городов Италии вина, мед, рыбу, сыры, пряности, мирру и этруские духи, любимые господином, — их острый, сладковатый запах тяжко дурманил голову. Из школ Кампании были вызваны знаменитые гладиаторы, победители во многих состязаниях; из Афин и Пергама — гетеры; из Спарты — самые красивые девушки, искусные в беге, борьбе и кулачном бою; эфебы из лучших палестр и гимназий: блудницы различных племен и народностей. И все эти люди толпились в садах, на улицах и в портиках, ожидая звонка, возвещающего время обеда или ужина.

В день пиршества обширный атриум был убран цветами и зелеными ветвями. Курильницы дымились на высоких треножниках, распространяя тонкий ароматный запах. Вольноотпущенник Хризогон, с красными щеками, похожими на куски сырого мяса, суетился, бегая по атриуму; громким голосом он приказал сдвигать столы, ставить ложа, покрывать их пурпуром. Рабы и невольницы торопливо разносили дорогие глиняные блюда с сырами, холодным мясом и рыбой и ставили тяжелые серебряные тарелки с различными надписями, выведенными искусной рукой резчика: «Facitis voblissuaviters»;[6] «Est ita valeas».[7]

Но Хризогон приказал унести сыры и ударил раба по щеке:

— Разве не знаешь, что они предназначены для попойки?

Он приказал раскрыть настежь дубовые двери, выложенные слоновой костью, а медный Щит с висячим молотком повесить у двери, рядом с надписью: «Не забудь ударить», чтобы звенящие звуки возвещали о прибытии гостей.

Сулла. вошел в атриум в сопровождении Лукулла. Он был по обыкновению в военной одежде и высоких калигах. Лицо его было озабочено. Он рассеянно осматривал атриум, думая о чем-то другом. Лукулл пытался развлечь его:

— Взгляни, Люций, на пол: скажешь, не подметен? И, наверно, захочешь наказать нерадивого раба? А ведь кости, куски хлеба и мяса, разбросанные по полу, это искусное подражание Созу, работавшему на Атталидов.

Сулла смотрел тяжелым, немигающим взглядом на столбы из наросского мрамора, на стены, украшенные синеватым лесбийским мрамором, на пол, выложенный плитами ярко-зеленого лакедемонского мрамора и мелкими камешками, похожими на игральные кости. Пестрая мозаика напоминала ковер.

— В Пренесте, в храме Фортуны, я первый приказал сделать настил из цемента, цветных камешков и мрамора, — сказал диктатор, — и теперь мозаика вторглась все богатые дома Рима.

Он сделал несколько шагов и остановился.

— Главное сделано: всадники низвергнуты с вершины их могущества и подчинены судебному наблюдению сенаторских родов; государственные откупы отменены, повинности провинции Азии превращены в постоянные налоги, ассигнации ветеранам укрепили власть, я запретил закладывать участки и отдавать в приданое, а земли освободил от оброка.

 Звенящий звук возник у входа, расширился и медленно затих.

Собирались гости. Сначала пришел Метелл Пий, коллега диктатора по консулату, затем Марк Красс, Помпей, Катилина, а за ними стали появляться сразу по нескольку человек друзья и любимые Суллой вольноотпущенники. Потом пришли всадники, матроны с красными волосами, дочери их в жемчужных ожерельях и десятки людей, которых император совсем не знал и даже не спрашивал, кто они такие. Все они низко кланялись, проходя мимо диктатора, и Сулла с любопытством искал в глазах их вызова, однако не находил ничего, кроме льстивого восторга.

Хризогон шепотом называл наиболее выдающихся мужей, и диктатор рылся в воспоминаниях, обдумывая, нет ли вины за ними, но не находил.

Он смотрел на белые тоги мужей, длинные столы матрон, похожие на дорический хитон гречанок, на красные, пурпурные и фиолетовые одежды девушек, и глаза его скользили по лицам: женщины и девушки были нарумянены; у всех на висках как бы просвечивали искусно нарисованные голубые жилки, но красота римлянок не привлекала, а запах лука и чеснока, исходивший от них, несмотря на резкий аромат духов, вызывал отвращение.

Хризогон нагнулся к нему:

— Господин, соглядатаи обнаружили в Албанских горах всадника Аниция, которого ты велел разыскать, и дочь его Лоллию. Они схвачены и доставлены в мой дом.

Равнодушное лицо Суллы оживилось, голубые глаза сверкнули стальным блеском.

— Аниций здесь? Как я рад! — вымолвил он, зловеще улыбнувшись. — Хризогон, почему же ты не пригласил дорогих гостей?

И, схватив его за ухо, он притянул его голову и что-то шепнул.

Атриум наполнялся нарядной толпой, и жужжание голосов долетало до сада, где дурачились шуты и мимы в ожидании, когда господин соблаговолит их позвать.

Хризогон велел поставить столы в таблинуме, перистиле и даже в саду, где наскоро устанавливалось освещение: льняные волокна на тарелках, смоляные факелы, фонарики.

Арсиноя, волнуясь, ходила по дорожкам. Она хотела видеть Суллу и передала через Хризогона краткую эпистолу, но диктатор не ответил, и это ее опечалило.

С некоторого времени она стала замечать, что Сулла охладел к ней: он не приходил в ее скромный домик, отговариваясь государственными делами, и когда она однажды упрекнула его в себялюбии, он, хмуро взглянув на нее, ушел, хлопнув дверью.

С тех пор она его не видела, а пришла на пиршество потому, что в числе приглашенных были шуты, мимы и канатные плясуньи.

— Арсиноя, — позвал ее Хризогон, — наш господин приказал передать, чтобы ты не смела писать таких глупых эпистол.

Она опустила голову, готовая заплакать. Хризогону стало жаль ее.

— Я вызову его сюда под каким-нибудь предлогом, — шепнул он, — а ты не выдавай меня…

Через несколько минут вышел Сулла, Увидев Арсиною, он нахмурился и сказал Хризогону!

— Ты оторвал меня от беседы ради нее?

Вольноотпущенник, побледнев, бросился перед ним на колени, но Сулла грубо оттолкнул его.

— Презренный! Я щажу тебя за услуги, оказанные мне… за любовь твою…

— Господин и владыка! — вскрикнул Хризогон. — Сжалься над рабом своим, сердце которого предано тебе до гроба!

— Встань!

И, повернувшись к канатной плясунье, он жестко выговорил:

— Подойди, Арсиноя!

Девушка, дрожа, остановилась перед ним.

— Я выдаю тебя замуж за Хризогона, — сказал он, не обращая внимания на ее побелевшее лицо, — надеюсь, ты довольна? Возблагодари же богов и меня за счастливую мысль!

Она молчала, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

— Что же не благодаришь?

— Господин мой, сердце мое в твоих руках…

— Хризогон богат, у него дворец на Палатине, сокровища, отобравнные у проскриптов, веселая жизнь с плясками и играми…

— Ничего мне не нужно…

— Что-о? — вспыхнул Сулла. — Неблагодарная! Через три дня, клянусь Юноной, ты будешь его женой! Слышишь, Хризогон?

Вольноотпущенник, низко кланяясь, бормотал:

— Поистине ты добр и мудр, о господин! Твой выбор осчастливил меня…

Войдя в атриум, Сулла подал знак возлечь за столы. Хризогон сбился с ног, чтобы угодить во всем диктатору.

— Quesumus demeresoleas![8] — громко крикнул он и приказал слугам подавать кушанья.

Сулла возлег на низком ложе, заняв хозяйское место; рядом с ним поместились Лукулл и Помпей. На среднем ложе находились Метелл Пий, Хризогон и Арсиноя, а на высоком расположились Марк Красс, Катилина и Сизенна.