Батум - Михаил Булгаков

захворать, и ему конец. Я долго ломал голову над этим молчанием, и я

знаю, что говорю. Впрочем, может быть и еще одно: кто поручится, что

его не застрелили, как Ладо Кецховели, в тюрьме? Наташа. Все это может быть, но мне больно слушать. Ты стал какой-то

малодушный. Что ты все время предполагаешь только худшее? Надо всегда

надеяться. Порфирий. Что ты сказала? Я малодушный? Как у тебя повернулся язык? Я

спрашиваю, как у тебя повернулся язык? Кто может отрицать, что во всей

организации среди оставшихся и тех, что погибли, я был одним из самых

боевых! Я не сидел в тюрьме? А? Я не был ранен в первом же бою, чем я

горжусь? Тебя не допрашивал полковник Трейниц? Нет? А меня он

допрашивал шесть раз! Шесть ночей я коверкал фамилию Джугашвили и

твердил одно и то же - не знаю, не знаю, не знаю такого! И разучился на

долгое время мигать глазами, чтобы не выдать себя! И Трейниц ничего от

меня не добился! А ты не знаешь, что это за фигура! Я не меньше, чем

вы, ждал известий оттуда, чтобы узнать, где он точно! Я надеялся...

почему? Потому что составлял план, как его оттуда добыть! Наташа. Это был безумный план. Порфирий. Нет! Он безумным стал теперь, когда я всем сердцем чувствую, что

некого оттуда добывать! И сказал я тебе это для того, чтобы мы зря себя

не терзали. Это бесполезно.

Послышался тихий стук в окно.

Кто же это может быть? Отец стучать в окно не станет. (Подходит к окну.) Наташа. Кто там? Порфирий. Такая тьма, не разберу... Наташа (глядя в окно). Солдат не солдат... Чужой... Порфирий. Ах, чужой... Тогда это нам не надо. Я знаю, какие чужие иногда

попадаются. Опытные люди! Погоди, я спрошу. (Уходит из комнаты.

Послышался глухо его голос.) Что нужно, кто там? Сталин (очень глухо, неразборчиво, сквозь вой непогоды). Сильвестр еще здесь

живет? Порфирий (глухо). Но его нету дома. А кто вы такой? Сталин. А Наташу можно позвать? Порфирий. Да вы скажите, кто спрашивает? Сталин. А кто это говорит? Порфирий. Квартирант. Сталин. А Порфирия нету дома? Порфирий. Да вы скажете, кто вы такой, или нет?

Сталин умолкает. Послышались удаляющиеся шаги.

Наташа (смотрит в окно). Постой, постой, постой! Что ты делаешь? (Срывается

с места.)

Порфирий выбегает ей навстречу из передней.

Порфирий. Что такое? Наташа (убегая в переднюю). Да ты глянь!..

Порфирий подбегает к окну, всматривается. Брякнул

крючок, стукнула дверь в передней. Наташа выбежала из

дому. Ее голос послышался глухо во дворе.

Постой! Остановись, вернись! Порфирий (некоторое время смотрит в окно, потом пожимает плечами). Не

разберу... (Идет к передней.)

Из передней входят Наташа и Сталин. Сталин в солдатский

шинели и фуражке.

Наташа. Смотри! Порфирий. Этого не может быть!.. Coco!.. Сталин. Здравствуй, Порфирий. Ты меня поверг в отчаяние своими ответами. Я

подумал, куда же я теперь пойду? Порфирий. Но, понимаешь... понимаешь, я не узнал твой голос... Наташа (Сталину). Да снимай шинель! Порфирий. Нет, постой! Не снимай! Не снимай, пока не скажешь только одно

слово... а то я с ума сойду! Как?! Сталин. Бежал. (Начинает снимать шинель.) Порфирий. Из Сибири?! Ну, это... это... я хотел бы, чтобы его увидел только

один человек, полковник Трейниц! Я хотел бы ему его показать! Пусть он

посмотрит! Через месяц бежал! Из Сибири! Что же это такое? Впрочем, у

меня было предчувствие на самом дне души... Наташа. У тебя было предчувствие? На дне души? Кто его сейчас хоронил,

только что вот? (Сталину.) Он тебя сейчас только похоронил здесь, у

печки... у него, говорит, грудь слабая...

Сталин идет к печке, садится на пол, греет руки у огня.

Сталин. Огонь, огонь... погреться... Порфирий. Конечно, слабая грудь, а там - какие морозы! Ты же не знаешь

Иркутской губернии, что это такое! Сталин. У меня совершенно здоровая грудь и кашель прекратился...

Теперь, когда Сталин начинает говорить, становится

понятным, что он безмерно утомлен.

Я, понимаете, провалился в прорубь... там... но подтянулся и вылез... а

там очень холодно, очень холодно... И я сейчас же обледенел... Там все

далеко так, ну, а тут повезло: прошел всего пять верст и увидел

огонек... вошел и прямо лег на пол... а они сняли с меня все и тулупом

покрыли... Я тогда подумал, что теперь я непременно умру, потому что

лучший доктор... Порфирий. Какой доктор? Сталин. А?.. В Гори у нас был доктор, старичок, очень хороший... Порфирий. Ну? Сталин. Так он мне говорил: ты, говорит, грудь береги... ну, я, конечно,

берегся, только не очень аккуратно... И когда я, значит, провалился...

там... то подумал: вот я сейчас буду умирать. Конечно, думаю, обидно...

в сравнительно молодом возрасте... и заснул, проспал пятнадцать часов,

проснулся, а вижу - ничего нет. И с тех пор ни разу не кашлянул.

Какой-то граничащий с чудом случай... А можно мне у вас ночевать? Наташа. Что же ты спрашиваешь? Порфирий. Как же ты спрашиваешь? Сталин. Наташа, дай мне кусочек чего-нибудь съесть. " Наташа. Сейчас, сейчас, подогрею суп... Сталин. Нет, нет, не надо, умоляю! Я не дождусь. Дай чего-нибудь, хоть

корку, а то, ты знаешь, откровенно, двое суток ничего не ел... Порфирий (бежит к буфету). Сейчас, сейчас, я ему дам... (Вынимает из буфета

хлеб и сыр, наливает в стакан вино.) Пей.

Сталин, съев кусок и глотнув вина, ставит стакан и

тарелку на пол, кладет голову на край кушетки и

замолкает.

Наташа. Coco, ты что? Очнись... Сталин. Не могу... я последние четверо суток не спал ни одной минуты...

думал, поймать могут... а это было бы непереносимо... на самом конце... Порфирий. Так ты иди ложись, ложись скорей! Сталин. Нет, ни за что! Хоть убей, не пойду от огня... пусть тысяча

жандармов придет, не встану... я здесь посижу... (Засыпает.) Порфирий. Что же с ним делать? Наташа. Оставь! Оставь его! Отец вернется, вы его тогда сонного перенесете. Порфирий. Ага... Ну, хорошо...

В это время слышно, как открывают входную дверь.

Вот отец! Только молчи, ничего не говори! Стой здесь! Сильвестр (входит, всматривается). Что?!

Пауза.

Вернулся?.. Порфирий. Вернулся!

Занавес

Конец

24 июля 1939 года

КОММЕНТАРИИ

БАТУМ

Замысел историко-биографической пьесы о Сталине Булгаков обдумывал с 1935 года, когда в печати появились сведения о раннем периоде деятельности Сталина в Закавказье и постоянных политических преследованиях со стороны властей. 7 февраля 1936 года Е. С. Булгакова записала в своем дневнике: "...Миша окончательно решил писать пьесу о Сталине" (ГБЛ, ф. 562, к. 28, ед. хр. 25). В конце 1935 - начале 1936 года, когда несколько спала огромная волна репрессий, связанных с "кировским" делом, в обществе и среди умеренной части политического руководства страной еще сохранялись надежды на демократический поворот, и Сталин умело воспользовался этими ожиданиями, возглавив новую Конституционную комиссию, с деятельностью которой были связаны определенные демократические обещания сверху и напрасные иллюзии снизу.

Летом 1936 года Н. И. Бухарин напечатал одну из своих последних политических статей, в которой прозорливо заметил: "Сложная сеть декоративного обмана (в словах и в действиях) составляет чрезвычайно существенную черту фашистских режимов всех марок и оттенков" (Известия, 1936, 6 июля). Искусством декоративного обмана к середине 1930-х годов Стали овладел в совершенстве, и в расставленную им сеть запутались многие крупные умы - не только внутри страны, но и в круга прогрессивной общественности на Западе.

18 февраля 1936 года Булгаков разговаривал с директоре] МХАТа и сказал, что "единственная тема, которая его интересует для пьесы, это тема о Сталине" (ГБЛ, ф. 562, к. 2, ед. хр. 25). Трудно сказать, какой именно сюжет о вожде обдумывал тогда Булгаков, но его прежние исторические пьесы как раз в это время были снова подвергнуты официальному осуждению. На сцене МХАТа погибал "Мольер". В Театре сатиры в это время готовилась к выпуску новая комедия Булгакова "Иван Васильевич", ее ждала та же печальная участь.

12 мая 1936 года Е. С. Булгакова записала, что Михаил Афанасьевич "сидит над письмом к Сталину". Текст письма Булгакова к Сталину 1936 года пока неизвестен; неясно, было ли это письмо дописано, отправлено или уничтожено автором, но причины для нового обращения наверх у него были: после исключения "Мольера" из репертуара МХАТа Булгаков решил уйти из театра, в который он поступил благодаря личному вмешательству Сталина. Теперь он должен был по крайней мере объяснить причины своего отказа от этой милости, прежде чем перейти на предложенную штатную должность либреттиста в Большой театр СССР.

Писать пьесу о Сталине в 1936 году Булгаков не стал. 1937 год также не прибавил ни желания, ни возможности заняться вплотную этим замыслом. В начале 1938 года Булгакова побудили взяться за новое письмо к Сталину уже не личные дела, а чрезвычайные обстоятельства, связанные с судьбой его близкого друга Н. Р. Эрдмана, репрессированного в 1934 году и отбывшего трехлетнюю ссылку в Сибири. В один из самых тяжелых для страны моментов, незадолго до открытого процесса над Бухариным и Рыковым, когда потрясенная террором Москва окоченела от страха, Булгаков рискнул заступиться за друга перед Сталиным. В письме к нему от 4 февраля 1938 года Булгаков просил, в частности, о том, чтобы Эрдману "была дана возможность вернуться в Москву, беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения".