От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой

— Титов и здесь был на высоте.

Высокий, статный, с гордой осанкой, со смуглым, красивым, хоть и слегка тронутым оспой лицом, Титов был в те годы в центре нашей литературной жизни. Все теоретические доклады и разбор наиболее крупных, значительных произведений, как правило, поручались ему, и Ельпидифор Иннокентьевич выступал всегда интересно, независимо, со своим мнением.

Среди потока литературного материала Титов умел выискивать, как он говорил, перлы, пусть это всего лишь несколько строк, а уж набредет на талантливые стихи или рассказ, считай, что автору их повезло.

Да и мы, молодые дальневосточные писатели, постоянно были под его пристальным наблюдением и многим обязаны Ельпидифору Иннокентьевичу.

С особой симпатией относился он к Эммануилу Казакевичу. Когда тот приезжал в Хабаровск, Титов зазывал его в редакцию или к себе на квартиру, и они часами беседовали о литературе или читали друг другу свои сочинения.

Титов очень любил слушать стихи Казакевича, хотя не знал еврейского языка, на котором тот в те годы писал. Сядет, бывало, верхом на стул, вытянет свои длинные ноги, прикроет глаза и с упоением слушает. Выражение его лица при этом все время менялось: то изображало восторг, то делалось строго-замкнутым, будто он по ритмике и по звучанию стиха угадывал его смысл.

Однажды при мне Казакевич спросил Титова:

— Ну то, что вы, Ельпидифор Иннокентьевич, знаете французский, это понятно, Я, например, с детства знаю немецкий. Но тунгусский откуда? Или вы себя в юности готовили в этнографы? Или вы, наконец, тот самый «тунгус и друг степей калмык», о которых писал Пушкин?

— Отчасти и то и другое, — со смущенной улыбкой, уклончиво ответил Ельпидифор Иннокентьевич, из скромности, видимо, умолчав о своих широких познаниях в этнографии северных народов и о том, что он в свое время был в числе первых авторов и составителей русско-тунгусских словарей.

Летними вечерами, когда немного спадала жара, просторный зеленый двор по улице Фрунзе заполнялся людьми. Тут играли в волейбол, спорили о книгах, обсуждали маршруты журналистских поездок, слушали рассказы тех, кто уже из поездки вернулся.

Частенько приходили сюда в гости ученые и врачи, селекционеры и тигроловы, рыбоводы и лесники — живые герои наших очерков.

Знаменитый летчик Михаил Водопьянов, почетный корреспондент краевой газеты, совершая вместе со своим вторым пилотом Линделем полет из Москвы на далекий север, во время стоянки в Хабаровске выбрал часик прийти повидаться с «тихоокеанцами».

Не обошли этот дом и братья Васильевы. Приехав в 1936 году в Хабаровск собирать исторические материалы для сценария «Волочаевские дни», они несколько раз заходили к журналистам за советами. Там же было решено, что кто-нибудь из нас будет сопровождать режиссеров по местам былых сражений. Мне и посчастливилось поехать с ними в Ольгохту, Ин, Дежневку и Волочаевку, где высится знаменитая сопка Июнь-Корани. В феврале 1922 года бойцы народно-революционной армии, руководимые В. К. Блюхером, взяли ее штурмом, разгромив последний оплот белогвардейщины на Амуре.

Сцена штурма Июнь-Корани, кстати говоря, одна из самых впечатляющих в фильме.

Знали этот адрес и многие видные писатели, побывавшие на Дальнем Востоке. Москвичи — Павленко, Диковский, Гидаш, Фраерман, Лапин и Хацревин. Ленинградцы — Далецкий, Гор, Чумандрин, Эрлих.

Александр Фадеев, приезжая в Хабаровск, редкий вечер не бывал в доме 67 по улице Фрунзе.

Здесь он впервые читал нам свой рассказ «Землетрясение», навеянный чудовищной силы взрывом Бархатного перевала, который преграждал путь из Сучанской долины к Тихому океану.

Александр Александрович несколько дней провел в тайге вблизи этого гигантского горного перевала, который хорошо знал еще со времен своей партизанской юности.

А 15 мая 1934 года, в день взрыва, смотрел с наблюдательного пункта, как «...вся масса Бархатного перевала стала медленно расти в воздухе, а в том месте, где была седловина перевала, стремительно взнялась к небу тяжелая черная туча».

— Я назвал свой рассказ «Землетрясение», — говорил он, — потому что в этот день многие сейсмические станции, в том числе и заграничные, зарегистрировали колебание почвы на юге Приморья силой в шесть баллов.

Он и теперь стоит, этот старый дом, притаившись в тени разросшихся тополей, притихший, ссутулившийся, будто тоскуя о прежних своих жильцах.

Ведь одних уж нет, а другие — далече...

Так всякий раз, когда забираюсь в какую-нибудь таежную глубинку, вспоминаю далекую юность, друзей и сверстников своих, с которыми жил и работал в те годы на прекрасных берегах Амура.

С особенным чувством вспоминаю друга — редактора «Тихоокеанского комсомольца» Владимира Шишкина, чья жизнь, к нашей общей печали, трагически оборвалась в двадцать шесть или в двадцать девять лет.

Не гонял бы он нас по обширному краю, возможно, не было бы у меня дальневосточных книг, у Геннадия Ложкина — знаменитого фото «Чайки над морем», которое в свое время украсило обложку «Огонька», у Ивана Машукова — романа «Трудный переход», и Петр Комаров не был бы тем, кем стал он в нашей советской поэзии.

———

На улице было темно, когда я вышел из дома и по узкой, едва приметной в росистых зарослях тропинке спустился к Амуру. Небо уже сплошь усыпано звездами, и среди них, точно заблудившись, сиротливо висит в стороне тонкий серп народившегося месяца. Свет от него неяркий, слабо мерцают и звезды. Не нужно смотреть на небо, чтобы видеть их, все они до одной лежат на притихшей, чуть-чуть колыхающейся воде, то перемешиваясь, то расходясь небольшими кругами.

Справа у скалистого мыса начинается колхозный заездок. Он угадывается в темноте своим длинным забором — бердо, вдоль которого медленно ходит катер с бортовыми огнями.

Со слов Петра Ивановича я уже знал, что горбуша ночью не идет, что еще с вечера, только зайдет солнце, она останавливается на отдых, чтобы с первой утренней зорькой двинуться дальше по своим извечным дорогам, чаще всего ближе к берегу, где течение потише и легче подыматься вверх. Как раз на этих-то рыбьих дорогах и ставятся заездки.

Сколько ни езжу по Дальнему Востоку, почти всегда везет мне в пути на интересных людей. Повезло, кажется, и на сей раз с Петром Ивановичем Обручевым. Когда я вернулся домой, он уже лежал на железной койке под байковым одеялом и, покуривая трубку, рассказывал Валерию Владимировичу о своей жизни на лимане, о богатых путинах давнишних тридцатых годов.

— Не читали случайно книжку «Тайна маленькой речки» Трофима Михайловича Борисова?