Холмы России - Виктор Ревунов

Стройков было уж и поднялся, посмотрел в глаза Кати и снова сел.

- Что-то еще хотела сказать. Говори.

Еще и не отболело с сердца, пекло, подходило близко с далекой границы, гудит на земле, не перестает с той поры, как войною рассвет вдруг покрасился, и в комнатке гость у окна стоял. Ванятка все снится, сынок, будто у магазина с сумочкой он стоит, мамку ждет.

Слезами залились глаза Кати. Наплакалась, повздыхала.

- Говорят, родное всю жизнь снится, живет в душе до конца. Хоть так... Да к душе-то стерва прицепилась.

Тот гость ночной, лазутчик немецкий, барина сынок с ножом за голенищем.

- Кто?!

- Павел Ловягин.

Вот что в беседе стучало в разные окошки, и нашло.

Стройков встал, будто вдруг испугался.

- Это где же, у границы? У тебя в комнатке?.. А как попал?

- И я думала. Как же это, на такой границе, ведь тысячи верст, и ко мне угодил? Еще и из тех лет заявился, когда меня и на свете не было?.. Вот и послушайте.

Сказал мне Федор, чтоб я зашла домой... Здесь, здесь, третьего дня. И все письма и карточки спрятала. Пришла я домой. Письма собрала, карточки завернула и ворю мамане: "Еще какие письма где не остались?"

"Все тут. Все сберегла. А одно словно ветром сдуло".

Сдуло так сдуло. А она и говорит: "Все тогда обыскала.

И отец не брал, и Киря. И чего там? Кому понадобилось? Небось тот рыбак насадку какую завернул". Завернул так завернул. Маманя и говорит: "С лица на Митьку походит..." Так и всполыхнуло: "Он... он... он!"

- Когда же заходил? - спросил Стройков.

- А за неделю, как война началась, маманя сказала.

- Ты кому-нибудь рассказывала об этом?

- Нет. Сказать-то страшно.

- И Федору ничего?

- Зачем ему.

- И молчи. Никому ни слова. Я велел. Я и отвечу, если что. А ты молчи,Стройков сдавил руку Кати.- Никому!

ГЛАВА V

Еще в жаркие дни июля наши войска наступлением и районе Рогачев Жлобин и ударами от Рославля в направлении Днепра пытались вызволить Смоленск, но попытки не увенчались успехом, и к началу августа дивизии, окруженные западнее Ельни, распавшись на отдельные группы, бились в боях по деревенькам: прорывались на восток и на север, где была надежда болотистыми лесами выйти к своим.

По оврагу Митя бежал. А вслед из пулеметов и пушек били танки, ползли по краю, заглядывали фарами в овражную могилу, где, оглушенные н ослепленные, еще метались живые.

А Митя ушел, брел со своими по высокой осоке, по истоптанной ржи. Пошатывало сном и голодом, жажда мучила. Думалось, и конец: отдали землю, разбито все.

Куда же теперь? Где и как жить-то? Прибавил шагу, Политрук шел рядом, отставал и нагонял.

- Ты Жигарев? - спросил вдруг он.

- Да.

- Как здесь оказался?

- А из-под Починка,- ответил Митя.

- Ты же в тюрьме сидел. И председателя, говорят, убил?

Митю как холодной водой окатило: и про сон и про голод забыл.

- Я не убивал.

Ручей остановил всех. Ползали по журчистой водице, пили из-под камней холодных. А потом свалились по кустам.

Полптрук опять пристал к Мите.

- Могет, ты от немцев?

- Отстань. И я жить хочу.

Отползло с шорохом, отдалилась угроза, залило сном глаза.

В этой ночи показалась Мите изба Дарьи Малаховой голубьш медальоном. Где-то уже близко.

Шепот услышал.

- Этот председателя убил. Ш-ш-ш. В тюрьме сидел.

А с нами.

- Кто?

- Да вот лежит... Ш-ш-ш, вон, вон.

Повернулся Митя. Было тихо. Поднялся и отошел.

В животе после ягод резало. Огляделся и пошел быстрее, быстрее.

- Стой! Куда!

Проломился через кусты.

- Вон, вон уходит.

Шатало Митю темное поле.

У самого горизонта, как из окна, глядела красная, словно намытая кровью, рожа. А дальше-пространство сквозь пламенело: там, казалось, не было земли.

Поле поворачивалось и скашивалось-плыло во тьме. Разгоралось горном порванное небо, осветило яму.

На дне сидели и лежали солдаты.

- Ребята, уходи! - сказал Митя.

Никто не ответил. Один, с опущенной головой, сидел у стены.

И все - не вставая, медленно словно закружились в зареве. Зазвенели гильзы под ногами Мити. Пулемет разбитый. Танк осмоленный чернел.

- Ребята,- повторил Митя и понял: в окопах вечным сном они спали. -

Он пошел дальше. Что-то темное заблестело в земле.

Митя с опаской ступил. Под ногами вспыхнуло с тихим всплеском. Ручей.

Опять земля. Пахло горелым хлебом. Дымились ломти. Вырвал и посмотрел: "Теплый,- запихал ломоть в карман,- потом... потом поем".

Митя поднялся, потер лицо. Что ж было? Куда он зашел? Луг зеленел. Ручей в осоке. Взгорком осинник.

Что-то знакомое, да и узнал. Он оглянулся. Дорога перед ним, левее деревня. Из-за берез изба голубыми глазами глядит.

Дарья втащила Митю в избу. Свалила на пол. Раскинулись руки - стукнули кистями, и разжались спекшиеся смолою ладони. На шее оборинка с крепко пришитой тряпицей осолеиной завязью лежала на раскрытой груди.

Дарья укрыла Митю овчинной дранью. Его лихорадило.

- Милый, сынок, милый, да очнись ты,- трясла его Дарья, подносила к губам ковш.

Не пробуждала солдата колодезёвка. Мозг словно замертвел: не хотел пробуждения.

"Феня я твоя!" - блазнилось ему.

Митя задрожал.

"Милый, Феня я твоя. К тебе я пришла. Ну, очнись!"

Митя вгляделся - расплылось женское лицо и вдруг резко приблизилось.

- Убьют... уходи!

Митя встал. Качнуло его. Подержался за стену и вдруг схватился за тряпицу на груди: здесь!

- С отцовой земли,- прошептал и со слезами посмотрел, убрал под гимнастерку.

Дарья приоткрыла занавеску на окне. Ночь ледяным месяцем блестела по траве.

- Уходи, Митя. Христом молю, уходи.

Она сунула ему кусок хлеба в карман. Проводила через двор к калитке на вырубку.

- Куда же? - сказал Митя.

- Вон к роднику прямо,- показала Дарья в лес и поцеловала.- Посчастит, Митя.

В лесу он остановился. Под вербой корчаг родниковый. Улыбнулась водица жалёной в ночи. Напоила.

Лицо обласкала.

- Прощай, родимая.

Перед глазами посветлело. В гумане деревья как начерченные карандашом.

Показался солдат в нахлобученной шинели, руки в карманах. Вгляделся Митя в заросшее лицо. Глаза с яснинкой, по дальнему раздолью знакомые.

- Новосельцев!

- Тихо. Откуда и куда, землячок?

- Рад видеть тебя, Ваня.

- Ладно. Не в хате встретились.

- Так я же с самого начала, считан. И дома был.

Феньку видел. А потом полем, дорогой, как раз сахарку получил и в наступление. Под Починком хряпнулись с немцем. Сперва туда, а потом назад. Туда шли - камни белые, а оттуда - черные и красные, кровью политые.

Не видел бы, не поверил. В гимнастерках, с винтовками на танки бросались. Командующего Качалова убили.

Возле танка лежал. Теперь куда? Скажи. А то говорят, в немецкие хлева нам одна только дверка открытая.

И при других хатах - все хлева. Сколько было, а как с воза свалилось. Чем брать потом каждую версточку?

Отдавая-то, сколько положили?

- Что жалеть-то, понял теперь?

- Я и сам знаю, Ваня. В чем виноват, перед кем и в чем вины моей никогда не было.

- Куда же ты?

- А вон лесом, к дворам, воевать.

Митя сидел на пеньке. Еще хотелось спать. Полную ночку на каком-нибудь сеновале в тишине. Далекое теперь. Новосельцев все стоял, прислоняясь к березе. По засадам належался во мхах да в явере, назябся росою, и из души знобило.

- К Дарье заходил? - спросил Новосельцев.

- Да, завалился.

- Печка у нее теплая.

- Не щупал я печку.

- Топила. Вот тут хворост брала.

- Не угори. Мужик у нее гад ледяной. Топором не огрел бы. Не тут ли? Чего-то боится Дарья. Пошли,- предложил Митя.

- Ты иди.

Митя взял винтовку. Потяжелела, что ли, она?

- Значит, не товарищи.

Митя постоял, подумал.

- Когда шел я, Иван, ко мне один политрук цеплялся. Память-то у меня в овраге отшибло. А сейчас вспомнил. Он здесь почту возил.

- Кто такой?

- С виду моложавенький, а по летам много.

- Так что?

- Не политрук,- сказал Митя и дальше пошел.

Чуть не до рассвета пролежал он па старой гари в малинниках.

На юге метелились пожары, бомбовые и артиллерийские зарницы. Кто знает, что там творилось.

Багровый щит Смоленска сместился к западу - отдалился и словно бы повернулся. Митя видел, как будто что-то стронулось и сверкнуло на все стороны.

По дороге двигались немецкие танки. Спешили в сторону Брянска: часть их угрюмой броней окует правый фланг по удлинившемуся фронту 4-й полевой армии немцев, часть, усилив танковые корпуса,- на прорыв в украинские степи, где будет много взято земли и городов, и как окажется, судьба войны решалась на смоленских холмах. Ум немецкий, потрясенный, забродил, терялся в бесконечном.

Танки визжали, скрипели и рычали моторами. Спали на броне танкисты.